К счастью, когда он пришел, Вик был слишком занят поеданием какого-то гурманского салата, чтобы заметить, что что-то не так. Обычно от друга бывало сложно что-то скрыть, его большие темные глаза подмечали все, как камеры видеонаблюдения, но поставь перед ним какую-нибудь жратву – и он забудет все на свете.

Впустив Рэда в свой роскошный трехэтажный дом, Вик мотнул кудрявой головой в сторону лестницы и пробубнил с полным яркой зелени и белого сыра ртом:

– Все еще хочешь нарисовать тот вид?

– Нет, – с иронией ответил Рэд, приподнимая сумку с художественными принадлежностями, висящую у него на плече. – Пришел с Алишей пофлиртовать.

– А, ну так ее нет дома. Я знал, что ты явишься.

Рэд фыркнул, скинул ботинки и поднялся по лестнице. Вик следовал за ним долговязой тенью, не отрываясь от салата. Время от времени, по пути на мансарду, он издавал неуместно сладострастный стон и мычал:

– Тебе обязательно надо попробовать.

– Что там?

– Шпинат, зерна граната, сыр фета, бальзамический…

– Возьму рецепт для мамы.

Когда они добрались до мансарды, Рэд заглянул в загадочную миску, и его удивительным образом заворожили цвета и текстуры. Глубокий блестящий розовый, навевавший мысли о поцелуях с укусами. Мягкий кремовый белый, как вздохи удовольствия. Этот контраст напоминал другие сочетания, например блестящих туфель и бархатной кожи.

Боже, ну и странное у него сегодня настроение!

Рэд отвернулся от невероятно вдохновляющего салата и оглядел пустое и слегка пыльное пространство мансарды. Алиша ненавидела, как она его называла, «хламье», так что дом Анандов был самым прибранным и рационализированным местом, которое Рэд когда-либо видел, без заваленных всяким барахлом ящиков, жестянок из-под печенья с нитками внутри или свободных комнат, под завязку набитых старыми проигрывателями и книгами, которые никто никогда не прочитает. Мансардой на самом верху дома они не пользовались, так что она оставалась пустой – стены аккуратно-белые, пол светлый. И все это делало игру света, струящегося через окна на крыше, совершенно сногсшибательной – в определенное время суток.

В это время суток.

Рэд любил свет. Он тянулся к нему. Когда-то он только и делал, что рисовал воздушные картины с сиянием и преломляющимися через кристаллы радугами. Но сейчас у него выходили одни только горячечные сны, которые иногда ему нравились, пока он не вспоминал, как было раньше.

Значило ли это, что он сломлен – или просто изменился? Он еще не решил, но уже давно знал, что лучше всего выяснить это именно здесь. Что если он не сможет поймать себя прежнего в этом месте – то его прежнего больше и нет. Ему необходимо было знать, чтобы двигаться вперед, но проверять казалось почти что страшно.

А потом он показал Хлое ту картину. Он думал, что если на его работу посмотрит кто-нибудь другой – она станет реальнее. Он думал, что тот факт, что ей понравилось, придал ему смелости, что многое говорило о силе его характера – или, скорее, о ее недостатке, – но к черту: ему требовалось все ободрение, которое он только мог заполучить. Рэд сосредоточился на дыхании, устанавливая холст у окна, и к тому времени, как был готов рисовать, пребывал уже почти в медитативном состоянии.

Которое Вик, конечно же, немедленно нарушил.

– Итак, – сказал он, пока Рэд созерцал сине-белую мешанину на палитре. – Ты опять рисуешь. Это что-то новенькое.

– Нет, – пробурчал Рэд, мыслями отчасти унесшийся уже далеко отсюда.

Он мог разговаривать во время работы, но вежливым ему, как правило, оставаться не удавалось.

К счастью, у Вика за плечами были годы опыта:

– Не новенькое? Ты мне не рассказывал.

Рэд прищурился, глядя на небо, по которому плыло плотное, медленное, ватное облако. Сегодняшний осенний день выдался сурово-ярким вместо угрюмо-серого. Идеально. Но как идеально будет, если он инвертирует оттенки, ловя тот эффект, с которым вся эта белизна заставляет чувствительный взгляд испытывать мягчайшую, тончайшую боль? Подумав немного, он схватил другой тюбик.

– Ну ладно, – Вик продолжал уминать салат. – Если ты скрывал, то это уже прогресс, так? Ты больше не таишься.

Рэд не сразу расслышал его слова, нанося цвет на маленький холст. Со своей новой рабочей привычкой – стоять перед окном, выходящим во двор, полуголым – он вовсе не чувствовал, что таится. Но теперь он осознал, что уже несколько месяцев пишет исключительно по ночам. Несмотря на то что выбрал ту комнату в качестве мастерской и расположил мольберт у окна, поближе к свету.

Таишься.Судя по тому, какой болью это отдалось в груди, именно так он и делал. Рэд пожал плечами, делая мазки лазури по фиолетовому:

– Беру себя в руки.

В голосе Вика явно слышалась улыбка:

– Да? Хорошо себя чувствуешь?

Рэд фыркнул:

– Ты кто, доктор Фил?

– Ай, не начинай с этой мужицкой херней. В этом доме мы разговариваем о чувствах, парень.

– Могу я поговорить о чувствах с твоей женой?

– Эта миска будет прекрасно смотреться у тебя на голове.

Рэд закатил глаза и вгляделся в небо. На окраинах города стояла уйма унылых муниципальных домов, напоминающих мрачные обелиски, целующие облака. Как памятник громадной бездне, простирающейся в этой стране между богатыми и бедными, они символизировали правду, на которую состоятельные люди предпочитали закрывать глаза. Обычно Рэд не рисовал их, заменяя медными осенними деревьями или золотым закатом – во всей их яркой, ослепительной красоте. Но сегодня он почему-то не мог заставить себя так сделать. Его переменившийся разум все вопрошал: «Зачем мне это?»

Зачем ему создавать более привлекательную версию реальности? Зачем ему рисовать для кого-то, кроме себя?

Рэд вырос в доме наподобие этих, напоминающем уродливое надгробие в ряду из восьми таких же. Глядя на них теперь, он что-тоощущал. Это ощущение не было ни чистым, ни простым, но оно было мощным, и им стоило поделиться. Он намешал темно-розовый, как кровь, цвет и изо всех сил попытался как можно точнее передать это ощущение.

Пока Рэд работал, Вик замедлил свою болтовню, а потом и вовсе умолк. Тишина окутала Рэда, как мягкие одеяла, и не успел он этого осознать, как перестал думать. Он воспринимал это как должное – отсутствие мыслей, способность отключаться от нескончаемого мыслительного потока. Но, когда Рэд нанес финальные мазки и пришел в себя, он был шокирован, осознав, что улетал настолько далеко. Что на некоторое время сбежал от постоянного самоосознания. Он даже не знал, что до сих пор так умеет.

А вот Вик, видимо, знал. Он подошел и похлопал Рэда по спине, не сводя глаз с обугленных остовов, поглощенных дикой тернистой природой, в которые Рэд превратил дома. Вик тоже вырос в доме наподобие этих. Рэд затаил дыхание.

Напряжение натянулось, как эластичная резинка, а потом резко щелкнуло – болезненный удар, от которого чувствуешь себя живым. Вик сжал его плечо и пробормотал:

– Горжусь тобой, дружище.

На какую-то секунду Рэд тоже гордился собой – своей работой. Потом пришло сомнение. Он нарисовал нечто совершенно не напоминающее старые его картины. Он даже забыл, что хотел попытаться. Перед ним был яркий пейзаж – полусон-полукошмар, пробуждавший горячность, исступление и безрассудство. Так что он получил ответ. Он потерял себя. Рэд дал себе мгновение подышать, принимая это осознание, признавая его окончательность. Странно, но он даже не начал задыхаться. На самом деле, когда он выяснил это – раз и навсегда, – у него словно гора упала с плеч.

Он сглотнул и вытер измазанные краской руки о джинсы, а потом повернулся и обнял Вика. Так они стояли несколько долгих мгновений, пока Рэд не ухитрился выдавить более-менее приемлемое предложение:

– Ты всегда рядом.

– Ну, не всегда. Это было бы охренеть как странно.

Оба рассмеялись. Смех Рэда прозвучал проржавело – но уже не настолько, как раньше. Он смеялся с Хлоей вчера, сначала немного, потом очень много, и это ослабило какое-то внутреннее напряжение.