— Я не думаю…

— А лучше подумать. Я кое-что в издательском деле понимаю. Я знаю, какие у тебя машины, где и почем ты покупаешь бумагу, краски, сколько рабочим платишь. Ты, мне кажется, половину вчерашнего для высчитывал, какие затраты потребуются на издание. А я тебе отвечу сразу: одна копия обойдется тебе центов в шестьдесят пять, может на пару центов дороже. Еще будут затраты на рекламу, на доставку в магазины — и после того, как ты мне отдашь четвертак, у тебя останется еще два. А я всегда, когда самому лень чем-то заниматься, предлагаю партнеру две трети прибыли, забирая себе треть.

— Мистер Волков…

— Зови меня Алекс. Если поспешить, а не жевать сопли, то книгу можно напечатать как раз в ежегодной книжной ярмарке. А на выручку с ярмарки купить, например, вот ту грязную пивную, помыть ее, поставить у двери парня с длинной бородой, и всем входящим — за пять центов — давать напрокат очки с зелеными стеклами. А внутри стакан имбирного эля продавать под названием "напиток храбрости" за десять центов…

Мистер Хилл слушал внимательно, и на губах его появилась чуть заметная улыбка.

— Ну а потом с каждого такого "Эмеральд Сити" мы будем забирать десять процентов только за то, что позволим их вышибале приклеить бороду. Которую, вместе с очками, мы же им и продадим за тройную цену…

— Ну что же, Алекс, сказки ты сочинять умеешь. Я с удовольствием одну прочитал, а вторую выслушал. Ну а теперь я тоже повторю: восемь центов.

Когда я познакомился с Генри Альтемусом, чье издательство находилось через два дома от моего тогдашнего офиса в Филадельфии, ему уже восемьдесят стукнуло. А пока… пока ему тоже за семьдесят уже было. Но, в отличие от Джорджа Хилла, он сказки не только печатал, но и верил, что сказку можно все-таки сделать былью. Так что через две недели я покинул Америку с парой тысяч долларов аванса в кармане, по тысяче за книгу. А в конце июля в Чикаго, на месте той самой пивнушки напротив издательства Хилла, открылся — за день до закрытия книжной ярмарки — ресторан "Изумрудный город". Думаю, мистер Хилл ногти сгрыз до локтей, глядя на протянувшуюся через всю улицу очередь желающих хлебнуть стаканчик имбирного эля за тройную цену…

В Петербурге я наведался в давно знакомый мне дом. Николай Владимирович выглядел неважно, и в доме стоял какой-то тяжелый дух. Ну а в комнате деда и аромат: все же Никифор-денщик — сам был далеко не первой молодости. Но все же денщиком — и порядок в доме старался хранить. На присланные мною перед поездкой в Америку деньги он нанял приходящую прислугу, так что все, что можно, было выстирано, выглажено, вычищено. Мне лишь пришлось сходить в Морской госпиталь и самому договориться о ежедневных визитах санитаров, которым за это еще и отдельно приплачивалось, а в каретной мастерской у ипподрома заказать кресло на колесиках, чтобы дед мог — хоть и с помощью денщика — все же передвигаться. Так что когда я покинул Петербург, дед и сам был вполне ухожен и выглядел он гораздо лучше. Денег на уход за дедом теперь точно хватит, да и проследить, чтобы они не напрасно тратились, есть кому — на Никифора была взвалена обязанность следить, чтобы санитары не расслаблялись. Но все же из города я уезжал со слезами на глазах: иногда плата за то, что ты что-то просто не сделал, становится почти неподъемной в моральном смысле…

В Петербурге я провел почти неделю, почти все свободное время разговаривая с дедом — точнее, рассказывая ему разные "сказки" о моем прошлом и будущем. Ну а перед самым отъездом — когда кресло уже доставили и дед мог передвигаться по дому — пригласил на обед "дедов". И Николай Владимирович был по-настоящему счастлив — ну что же, я сделал все, что мог. Теперь мог…

Мог сделать для деда — а нужно было кое-что сделать и для страны. Середина июля — не самое лучшее время для начала этой работы, но теперь у меня были деньги, и был четкий план предстоящей работы. Проверенный на практике — ну, в какой-то части проверенный. И теперь осталось лишь его осуществить…

Петр Григорьевич еще раз посмотрел на собеседника. Но нет, похоже от истерики и следа не осталось, только взгляд какой-то… стеклянный, что ли, сделался. И голос… таким его, помнится, расследователь из полиции спрашивал, только этот вопросы совсем иные задает:

— Петр, еще раз прошу, все, что в этот день было. Что сам видел, что знаешь — все в подробностях.

Петр удивился, однако подобрался и изо всех сил стараясь держать себя в руках, ответил:

— Ладно, дело прошлое… всяко уж этим делом мне не заниматься, скажу. Мы-то мыло на спирте стали варить, чтоб прозрачное оно получалось. Куб, конечно, поставили, чтобы спирт обратно собирать — но все равно что-то уходило. А рабочие сообразили, и потихоньку отпивали: поди проверь, сколько спирту испарилось-то! Как мыло варить — так все пьяные… Ну а пьяные-то разве заметят, если кто придет?

— Постой-постой… что, все пьяные? Ведь, если я помню, там и бабы работали, и дети…

— Так своровать-то все горазды. Да какие дети — лбы здоровенные… Все пьяные ходили — значит все и воровали. Иначе с чего бы?

— Ну, много с чего опьянеть можно. Сам же говорил, что испарялось…

— Я что, самогон никогда не гнал? А тут с пуда аж до четверти "испарялось". Нет, точно воровали да пили. Хотя никто и не признавал того. Вот отец и решил их за руку поймать…

— Сыновей караулить в ночь поставил, как в "Коньке-горбунке"?

— Не знаю такую контору, а отец иначе придумал. Как мыло это выпариваться начало, всех из цеха выгнал и запер его. Дело-то понятное: если никого нет, то никто и не скрадет, не выпьет. А утром сразу и узнаем, сколько своровывали… Только вот, видать, опоздали с дознанием… Я-то не дома был, на станции поезд ночной встречал — из Москвы запах для мыла прислали…

— А сколько мыла варили?

— Всего?

— Нет, в тот день.

— Тогда только прозрачное и варили. А под него у нас один котел, с крышкой плотной. Пудов, думаю, шесть мыла-то в него входило…

— Понятно… теперь все понятно…

Собеседник замер, и лицо его снова изменилось. Петр хотел его спросить, что же стало понятно после его рассказа, но не рискнул. А тот — снова взял в руки стакан, понюхал, и неожиданно для себя самого поставил его обратно на стол — и негромкий стук, похоже, выдернул собеседника из глубин каких-то размышлений:

— Вот что, Петр, собирайся. Со мной поедешь — дел будет много…

Книжные ярмарки не только в Америке случаются. В России крупнейшая проходила в рамках ярмарки уже Нижегородской — и Лера ее не пропустила. Книготорговцев в Росси не переизбыток, но все же немало, а вот книг для детей — явный дефицит, поэтому первый пятитысячный тираж "Волшебника" разошелся еще до моего возвращения. Что меня не очень удивило — в особенности после того, как Лера получила разрешение на печать книжку в Саратовском цензурном комитете вообще за два дня. Ну а получив там же разрешение на "дополнительный тираж", она сразу выпустила еще десять тысяч (при разрешении на двадцать пять). Она бы и двадцать пять напечатала, но денег не хватило…

Хорошие люди эти русские книгоиздатели! Вместо того, чтобы подобно Альтемусу рыдать о "все еще непроданных тиражах", она встретила меня буквально на вокзале и, потупясь, сообщила, что гонорара я не получу потому что все деньги ушли на печать второго издания… Правда, мне Альтемус еще в жилетку не рыдал, это я в его конторе местного писателя встретил. А старик Генри мне книжечку данного индивидуума презентовал — чтобы я, значит, понимал, за что у него гонорары задерживают. Хорошо, когда издатель держит руку на пульсе и знает, что на самом деле творится в его конторе — но мне, к счастью, идея написания романа в жанре "розовые сопли в кружевах" даже в голову не пришла. А пришла, и не в голову, а на царицынский почтамт, телеграмма с извещением о переводе на мой счет в банке двух тысяч семисот пятидесяти долларов: на Чикагской ярмарке первый тираж разошелся полностью. Так что коварная мысль о геноциде отечественного книгоиздателя потеряла актуальность. Тем более если речь шла об издателе, умеющем "думать позитивно".