В Ерзовке насчитали три с лишним тысячи человек. А двух тысяч "рязановцев" просто не существовало. То есть кого-то (кто батрачил — это в январе-то?) посчитали, а кто сидел в землянках и лапу сосал — кому они нужны?

Калмыков в степи — считали. У них хозяйство было — кибитки. По кибиткам и учли. Сто тридцать шесть тысяч кибиток, в которых проживало аж триста сорок шесть тысяч человек. Вот только я почему-то ни разу там кибиток не встречал, где было бы меньше трёх детей, а из взрослых там всегда были и "отцы" и "деды"…

Струмилло-Петрашкевич в своих расчетах "кормимых душ" исходил из того, что в перепись по городам недобрали миллиона два народу, а в сёлах — двадцать. Что было понятно: как раз перед началом этой переписи царское правительство на всякий случай объявило, что она не будет служить поводом ни для каких новых налогов или повинностей. Крестьяне, по исконно русской привычке этому тут же дружно поверили, ага… Вдобавок, в перепись не вошло чуть ли не половина "отходников" — и в результате по России баб получилось на два миллиона больше чем мужиков. А два миллиона этих мужиков ходили бобылями из-за отсутствия женска полу.

В Хивинском ханстве и Бухарском эмирате вообще считали только русских — и две самые густонаселённые области Средней Азии населяли чуть больше десяти тысяч человек. У кочевников, где мужчин всегда было меньше, чем женщин, последних учли на шестьсот тысяч меньше, чем первых…

Станислав все эти цифры пересчитал, по каким-то своим методикам, и вышло у него, что всего в перепись недобрали около тридцати миллионов. А сейчас из девяноста губерний и областей в черту голода влетело сорок девять — почти девяносто миллионов человек. И хлеба сейчас на каждого из этих миллионов приходится по восемь пудов…

— А ведь это полная жопа наступает…

— Вы, Александр Владимирович, воинствующий грубиян, ей-богу — отозвался Станислав Густавович, спокойно выслушав мое эмоциональное выступление. — Не такая она уж и полная, если разобраться. Вы, инженеры, мыслите примитивными категориями: достаточно ли усилия, отклоняется ли вектор, хватит запаса прочности или нет. Надо мыслить иначе: продуктов хватит всем, но не на год, а на пять месяцев.

— Это что-то меняет?

— Меняет всё. За это время можно произвести продуктов еще на пару месяцев, а летом крестьянин уже выживет на, так сказать, подножном корму. И, если не будет новой засухи, то уже через девять месяцев задача накормить людей будет решена. Надо лишь озаботиться тем, чтобы полученные от вас продукты крестьянин не потратил бездарно в попытках сохранить скотину — то есть вынудить его продать эту скотину нам, как, собственно, Камилла Григорьевна и предлагала. Для этого я могу предложить следующую схему…

Армия (в лице Мищенко) в этом году точно озолотится. Когда я приехал в Павлу Ивановичу со своими предложениями, он, хмыкнув, поинтересовался:

— Александр Владимирович, как Вы думаете, может мне все же принять пост министра? С вашими, как вы говорите, хозработами, армии и вовсе финансирование скоро не потребуется. Давайте ваши чертежи, я прикажу их напечатать и через неделю разослать с приказами по гарнизонам. Я теперь хорошо понимаю графа Игнатьева и генерала Иванова — с Вами действительно приятно работать. Но, положа руку на сердце — почему всё же вы сейчас хотите взять себе на прокорм половину армии?

— Кто не хочет кормить свою армию, будет кормить чужую, — процитировал я. — А если за моей спиной не будет стоять Держава, — последнее слово я интонационно выделил, — то через пару месяцев все мои заводы станут уже чужими… Павел Иванович, что так с приказом, позволяющим солдатам находиться в строю в рабочей форме?

— Уже вышел. Спасибо вам — солдаты и офицеры весьма ее хвалят…

Армии денег я за работы не платил — вообще нисколько. Но солдат и офицеров, занятых на моих работах, я кормил, одевал, обувал. Снабжал патронами в достатке, обеспечивал транспортом — и даже потихоньку перевооружал. В шкурных целях, конечно. Игнатьев ещё, ознакомившись с тем, как я одевал своих солдат на Йессо, выпустил забавный приказ, в котором солдатам вне строя дозволялось носить "форму для исполнения хозяйственных работ". То есть — тот же "лён с лавсаном", который постепенно преобразовался в "хлопок с лавсаном". К этому вскоре добавилось нормальное — с моей точки зрения — исподнее в виде трусов и майки (а на зиму — трикотажные кальсоны и футболка с длинными рукавами), сапоги… Тем же приказом Николай Павлович дозволил солдатам исполнять хозяйственные работы на стороне при условии, что оплата таких работ производится "имуществом, солдату необходимым". Со списком "дозволяемого необходимого".

Поскольку решение вопроса о возможности и допустимости таких работ возлагались на командование уровня полков и отдельных батальонов, с мелкими подсобными работами все вопросы у меня решались на уровне директоров заводов, благо расплатные фонды им выдавались без волокиты. А если возникала серьёзная срочная нужда, то приходилось подключать военное министерство.

Офицеры полкового уровня и ниже всё же, по большей части, были людьми образованными, умными и, что самое главное, место армии в государстве осознавали на уровне базовых инстинктов. Поэтому армия на меня работала с удовольствием. И солдаты, которые получили по три смены белья на каждый сезон, два комплекта удобной формы и действительно неплохую обувь, и офицеры — которые могли теперь солдатиков на военных учениях гонять в хвост и гриву. Чаев решил, наконец, проблему с изготовлением на роторных станках стальных гильз для патронов, и день работы солдатика приносил в часть десяток винтовочных патронов — причём неподотчётных. Учебных, то есть в стальной гильзе и с остроконечной пулей. Я не знаю, чем такая лучше существующей, но в моё время только такие и остались — значит, их производить и буду. А если учесть, что мне патрон теперь обходился около копейки…

Всё же нельзя не признать, что мои патроны были неважными. Хреновыми они были — и вовсе не из-за гильзы, вымазанной кремниевым лаком. Порох, выделываемый из древесной целлюлозы, был — по словам моих специалистов — сильно хуже вырабатываемого из хлопка. Насколько сильно — я не спрашивал, но вроде пуля из винтовки летала процентов на десять ближе. По мне главным было, что она летала. А офицерам было достаточно, что патроны вообще хоть как-то стреляли, и теперь они могли проводить нормальные учения. Может быть поэтому больше двух третей заказываемых ими патронов были вообще холостыми…

Забавно: когда я все это затевал, вообще не думал, что умение солдат держать винтовку в руках поможет мне в борьбе с голодом. Но в конце ноября полмиллиона этих самых солдат грудью встали на охрану хлебных запасов.

Каждый из колхозных элеваторов охранял усиленный взвод солдат — собственно взвод в сорок девять человек и две пары пулемётчиков. Пулемёты — собственного производства — были из моих запасов. А ещё ко взводу приписывалось "кашеварное отделение" — шесть человек, в чью обязанность вменялось солдат кормить. За мой счёт, конечно.

Такие же взводы охраняли и колхозные фермы, но две тысячи взводов — это всего лишь сто тысяч человек, вполне укладывающихся в число дополнительно кормимого населения. Кроме этих, чисто охранных, подразделений, пришлось задействовать в программе ещё полтораста тысяч солдат: в каждой волости, а так же в каждом селе, где было больше полутора сотен дворов, были размещены временные торговые фактории. Их задачей было обеспечивать население продуктами и кормами — в обмен на крестьянскую собственность и живность конечно. Цены были невысоки: сдал, допустим, три овцы — получи корма на четвертую. Корову сдал или лошадь — получи корма на другую корову или лошадь — но не на четыре месяца, а на полтора. Баранов, быков с волами, жеребцов — этого добра нам не надо. То есть возьмём, но на треть дешевле…

Можно было получить и еду для людей: овца менялась на два пуда каши, а крупная скотина — на шесть пудов. Детишки с двух до двенадцати лет шли за крупную скотину. Что же до младенцев — их не принимали. Некуда было девать….