Липецк был выбран потому, что там бельгийцы недавно построили металлургический завод, выпускающий литьевой чугун — очень хорошего качества. Когда один мотор весит десять тонн, такой фактор уже играет существенную роль. Ну и наличие железных дорог также способствует отгрузке продукции…
Рядом с Нижним, на Оке, начал строиться еще один автозавод. Небольшой, но важный — я вспомнил, как "в той жизни" с Вилли Фордом мы выпускали карьерные самосвалы. Хорошая машина получилась, между прочим, а мотор подходящий у меня уже был. Конечно, по моим "самым прежним" меркам слабоват, но по нынешним временам сто шестьдесят сил для грузовика на семь тонн — более чем неплохо. У небольшого села Молитовка удалось выкупить почти сорок десятин — так что и на завод, и на городок места должно было хватить.
Следующий проект, финансируемый с "военной контрибуции", реализовывался вообще в Корее. Хорошо иметь в друзьях "лицо, приближенное к императору" — пусть даже и импортному. Кузьмин, узнав о новом проекте, обозвал меня столь витиевато, что я даже всех деталей и не упомню — но всё же восхищения в нём было больше, чем негодования. Завод в Корее — это "не совсем патриотично", но возить готовый металл дешевле, чем руду и уголь. А три четверти продукции нового завода были уже моей собственностью — по крайней мере, следующие четверть века. Однако восторг Петра Сергеевича был вызван тем, что завод планировалось поставить производительностью в миллион тонн чугуна в год. И — полмиллиона тонн стали.
Я же направил Кузьмина в Корею (несмотря на строительство отечественного завода в Старом Осколе) потому, что завод там нужно было строить не совсем обычный. Точнее, совсем необычный — но Пётр Сергеевич любил делать "что-то новенькое", и ему как раз такая работенка и досталась. В Корее, рядом с Анджу, было почти все, что нужно для строительства такого гигантского завода — но именно что "почти": рядом с нашей угольной копью было найдено большое месторождение довольно хорошей железной руды. Вот только уголь тот был антрацитом — очень качественным, не хуже пресловутого кардифа, но для мощных доменных печей не годился, а коксующихся углей в Корее не было.
Правда поначалу завод ставился вполне себе "обычный", и даже "устаревший": в первой очереди Кузьмину предстояло поставить две "американские" домны по проектам пятнадцатилетней давности, того же типа, который использовался янки в "антрацитовом поясе". Они работали как раз на чистом антраците (изначально), но производительность у них была раза в два ниже коксовых. Однако Пётр Сергеевич и тут что-то придумал — для чего сначала съездил в Петербург, к Михаилу Александровичу Павлову. "Молодой, но вполне толковый" — таков был вердикт Кузьмина в отношении сорокалетнего металлурга и преподавателя института, наладившего пятью годами ранее выплавку чугуна на антраците у Пастухова на Сулимском заводе. И это было тем более смешно, что ко мне он никогда эпитет "молодой" не применял — то ли словом этим он подчёркивал отношение человека к металлургии, то ли еще что…
А ещё… А ещё у меня осталось денег достаточно, чтобы посадить вдоль канала лесополосу. С двух сторон, шириной по пятьдесят метров, первым рядом — ивы, а дальше — осокорь. Это такой тополь, поэтому с рассадой было довольно просто: еще ранней весной специально выделенные люди нарубили веток, поставили их в банки с водой. В ведра, шайки, бочки: только ив потребовалось сто тысяч саженцев. А тополя этого, осокоря — больше двух миллионов. Столько рассады, разумеется, не заготовили, но начало было положено. На каждом километре на обеих берегах канала были поставлены небольшие сторожки, заселенные "лесными смотрителями" — им предстояло не только проследить за посадкой леса а потом беречь его от порубщиков, но и поливать "рассаду" первые года два-три.
Идея с лесополосой пробудило во мне старое, уже, казалось бы, намертво уснувшее воспоминание, и я вспомнил, почему "в прошлый раз" я не нашел в Козельске того, кого старался разыскать. Дяденька Мичурин жил-то вовсе не в Козельске, а в Козлове — и визит к нему меня порадовал больше чем я даже надеялся. Самыми любимыми кустами на даче были у меня большие, раскидистые заросли черноплодной рябины, в которых так хорошо прятаться. И которая, как бабушка меня постоянно поправляла, вообще не рябина, а "арония мичуринская". Странный гибрид, который по какому-то редчайшему стечению обстоятельств, не расщеплялся, а превратился в устойчивый сорт. И оказалось, что аронию эту Иван Владимирович уже вывел.
Я заказал у Мичурина пятьдесят тысяч кустов — выплатив удивленному селекционеру пятьдесят тысяч рублей — и на этом "военные деньги" закончились. Заводы, да еще самые современные крайне дороги. Один станок для обточки турбинных осей стоил сто двадцать тысяч долларов — а уж во что обошелся срочный заказ швейцарского прецизионного станка для изготовления коленвалов для дизелей — вспомнить страшно…
Двадцатого августа на Мамаевом бугре был открыт памятник. Беклемишев, два месяца не вылезавший из огромного шатра, под которым велась его сборка, нервничал страшно. Я — тоже, большей частью из-за того, что не знал, как к нему отнесется публика. Честно говоря, до переворота я ещё опасался, как к нему отнесутся власти. И хоть теперь царя не было, но я боялся, что "неправильно" отнесутся мои инженеры.
Мои страхи не оправдались: все царицынские (да и все, кто приехал на открытие из других городов) горячо поздравляли Владимира Александровича с выдающимся достижением, а меня — благодарили за то, что я его вообще заказал. "Деды" были невероятно растроганы, а Женжурист — вообще просто заплакал.
На огромном белокаменном постаменте, кольцом опоясывающим вершину холма, стояли три тридцатиметровые статуи. Дед, в распахнувшейся шинели и фуражкой в руке. Устремившийся к нему — чуть сзади — Валентин Павлович Семёнов, а следом за ним — Яков Евгеньевич Рудаков. Совсем как на той старой фотографии…
На открытие памятника я еле успел: пришлось — по просьбе Игнатьева — срочно съездить в Америку. Оттуда — в Петербург, уже не по просьбе, а по указанию нового российского премьера. Из-за океана я привез (поговорить о жизни и вообще) Генри Роджерса: Николай Павлович собирался предложить этому американцу кое-что сделать и для России. Причем — срочно, а Сергей Березин на базе очередного "банановоза" (трехтурбинного варианта "богинь" с охлаждаемым трюмом, для перевозки бананов и сделанного) изготовил мне настоящую яхту. Не в смысле с парусом, а в смысле, как у Абрамовича. Полторы с лишним тысячи тонн двигались с помощью трех изготовленных Гавриловым уже двенадцатимегаваттных турбин. Пятьдесят тысяч лошадиных сил обеспечивали сорокапятиузловой ход, так что путь из Петербурга до Нью-Йорка занимал меньше пяти суток.
Правда при этом яхта превращалась в танкер — на такой рейс только мазута нужно было залить больше тысячи тонн, но время — деньги. Очень большие деньги… Напутствуя меня перед поездкой, Игнатьев — узнав о моём обещании Генри — меня чуть не избил, но, выяснив, что обещания носили очень "неконкретный характер", успокоился. Я же — вспомнив "возможные варианты" — решил американцам пока Кувейт не сдавать: всё же студенческая работа у Фёдорова обеспечила меня очень разнообразной информацией.
За время путешествия в Петербург я, как мог, изложил программу переговоров и основные тезисы ("это личное мнение, но я думаю, что…"). Поэтому сами переговоры много времени не отняли, Генри отправился домой не только в настроении весьма довольном — лишь по рельсам "русский госзаказ" составил почти сто миллионов долларов — но и в глубокой задумчивости: Игнатьев прямо проинформировал его, что "Россия никаких дел с русофобской страной иметь не желает"…
Тысяча девятьсот четвертый год с сельскохозяйственной точки зрения "не удался". Урожай — в отличие от предыдущего — был более чем скромный, но особых проблем не ожидалось. Игнатьев внял моему "предупреждению", и организовал "закрома родины" — в виде срочно выстроенных двух десятков огромных элеваторов (из которых не моими строителями было воздвигнуто лишь два). И эти элеваторы, несмотря на весьма скромный урожай, были полностью заполнены зерном — чему в невероятной степени поспособствовал фон Плеве.
