"Пуск в эксплуатацию" нового ларька (получившего название "Царицынские закуски") состоялся в воскресенье семнадцатого мая, и состоялся довольно удачно: в первый же день ларек принес три с полтиной. Причем торговля закончилась уже в четыре часа, маловато мы приготовили гамбургеров, ну да ничего — наверстаем. У меня "совместным трудом для моей пользы" уже занимались ровно тридцать ребят. И четверо взрослых, не считая меня. Причем — так уж получилось, что взрослые меня стали считать чуть ли не святым, а уж Евдокия и вовсе разве что не за наместника Бога на земле держала. Случайно получилось, такого я не хотел — но получилось.
Из Дуниных детей по воду — огород поливать — бегали двое, Колька и шестилетняя Оленька. Вот она-то и умудрилось соскользнуть с глинистого берега в пруд. Хорошо, что неглубоко было, выбралась. Но, хоть и побежала она в дом греться, переодеться ей было не в чего. А печки — по теплой погоде — уже практически не топили крестьяне. И на следующий день девочка слегла.
Я про это узнал только на следующий день к вечеру, когда, поставив наконец опостылевшие мне лейки в сарайчик, зашел к Евдокии попросить самовар ненадолго: своего у Димы не было, а чайку горячего хотелось. Евдокии в доме не было, а Оленька лежала на лавке, укрытая тулупом, и тихонько разговаривала сама с собой.
— Что случилось-то, малышка? — спросил я ее, оглядевшись и не увидев хозяйку. — И где мама твоя? — и тут я, наконец, разобрал, что девочка тихонько молится.
— Заболела Оленька, — раздался Колькин голос с печки. — А мамка пошла в церковь, помолиться за нее. Ну и про похороны договориться.
— Какие похороны? — тут до меня дошло, что малышка не просто молится, а заупокойную молитву читает. По себе…
— Да фершал давеча приходил, сказал что помрет Оленька. Пнимания у нее, вот. — Колька слез с печки, по лицу была размазана грязь. Видно было, что плакал он там, на печке.
— А я там папку встречу, на небе? — спросила вдруг Оля. — А то я его не помню вовсе, как узнать-то мне его?
— Встретишь — узнаешь, но только не скоро, — сказал я сердито. — Не помрешь ты пока, мне капусту поливать некому. Сейчас, погоди минутку.
Сам я в детстве пневмонию пару раз перенес, помню, что кормили меня тетрациклином. Вроде в аптечке было пару упаковок… так что я побежал домой. Да, было, и не совсем пара: все лекарства для походных аптечек мама брала у подруги, которая работала медсестрой в какой-то дорогой частной клинике. Лекарства были "почти просрочены" — то есть реально просрочены, но, по ее словам, вполне еще были пригодны в случае чего еще годик-другой, причем доставались они ей бесплатно. В клинике их выкидывали, а мамина подруга такие "таблетки на выкид" пересыпала в пластиковые флаконы и уносила домой, раздавая подругам. Так что терациклина было у меня всего один пузырек, но таблеток на двести. Прикинув вес девочки, я ей для начала дал одну таблетку, а потом решил давать по половинке.
В книжках "про попаданцев" я читал, что антибиотики на предков действуют как волшебная палочка. Может мне "не те" предки попались, но Оленька хотя и выздоровела, но более-менее в норму пришла лишь на третий день, а окончательно поправилась через неделю. Но и то слава богу, я с фельдшером-то местным поговорил, по его словам от пневмонии смертность сейчас была почти стопроцентной. Причем только в Ерзовке каждый год от нее с десяток человек умирало, если не больше. А Оленька — не померла, и Евдокия меня после этого случая буквально боготворила.
Да и среди детишек у меня появился какой-то "неземной" авторитет, теперь даже самые маленькие пыхтели с полной отдачей сил. А сил уже потребовалось очень много: в Царицыне было четыре полицейских участка. После обстоятельного разговора с Вячеславом Викентьевичем Василевским, занимающим должность полицмейстера, "пришлось" строить ещё две палатки: "нижние чины" очень быстро оценили качество, низкую цену и удобство фастфуда. Вдобавок им же кормили и арестантов: казна, вообще говоря, выделяла на прокорм их по тридцать две копейки в день, но выделив, часто забывала деньги эти полиции перевести. А гамбургеры обходились по семь с половиной копеек в день на арестанта.
Палатка — ладно, ее построить — десять рублей уходит, а вот котлеты рыбные из Ерзовки возить становилось накладно. И пришлось опять тратиться — на заводе француза Барро срочно заказывать небольшие железные печки, на которых котлеты жарились уже по месту потребления. Так что следующий раз, когда наступил славный момент под лозунгом "не нужно ничего покупать", пришелся на субботу тридцатого мая. Хороший день получился — чистая прибыль составила целых двенадцать рублей. Конечно, день был базарный, продажи — большие, но сейчас я мог твердо рассчитывать как минимум на ежедневный червонец — а с такими деньгами можно приступать и к выполнению собственной жилищной программы.
И первым элементом этой программы стало строительство кирпичной печи. Причем — на своей земле.
Околица, на которой стоял Федин дом, была наверное самым высоким местом в слободе, и за околицей уже не было ничего интересного. Вероятно, когда-то там было что-то "общественно полезное" — поля там, или выпасы какие. Но это, если и было, то было очень давно, а сейчас — благодаря активной деятельности местного населения — это был пустырь, поросший чахлыми кустиками травы. Высохшей травы — вода вся ушла с верхотуры ещё в апреле. Дуня сказала, что эта земля на ее памяти вообще никогда не распределялась в земельные наделы, бесплодность ее была очевидна для всех — и я решил небольшой участок выкупить для собственного "поместья".
Процедуру "выкупа" я начал еще двадцатого мая, и начал ее с Ерзовского старосты, точнее — с довольно грубого на него наезда. Что-де я весь из себя такой дворянин из второй части тружусь аки пчёлк, плотины строю и всячески способствую процветанию села, а мне никакой благодарности. И намекнул, что далее способствовать процветанию буду, но только если и сам стану заслуженным местным жителем. Заслуженным в том смысле, что и усадьба моя будет соответствовать заслугам.
Когда же мужик растерялся, я и предложил продать мне пару-тройку десятин "вон того пустыря за околицей". Староста несколько удивился моей непритязательности, но не сказал "нет" — и уже двадцать девятого в волостной управе (находящейся в том же доме, вместе с полицейским отделением и почтой) была составлена купчая, в которой русским по белому было записано, что "урожденному дворянину Волкову Александру Владимирову, приговором общего схода и Ерзовского волостного правления, в слободе Пичуге, она же Ерзовка, продано в усадьбу из удобных земель две десятины и шесть сотен саженей, в окончании Улицы Сухонькой", план надела прилагался. "В усадьбу" — это означало, что участок этот становился частью слободы и изымался из "податных" общинных земель, так что общине от такой продажи даже мелкая выгода получалась, ну а я получал право делать на этой земле что хочу. Там еще отмечалось, что "к сему дополнительно в собственность продано земель неудобных одна десятина и четыреста саженей" — что переводило мой пруд из явления непонятной принадлежности во вполне понятный кусок моей собственности. И за все это счастье я должен был уплатить в срок до первого июня восемьдесят семь рублей. Сорок я уплатил сразу — поднакопилось, а остальное — заплатил через неделю. А вдруг они передумают? — а тут уже все, денежки уплочены, сделка закрыта.
И теперь на своей земле я решил приступить к строительству усадьбы — раз уж земля "усадебная". И начал со строительства кирпичного "заводика".
Вообще-то кирпич в слободе делали сами, поскольку возить кирпич из города было просто неприлично. "Жгли" кирпич, по заказу конечно, местные гончары, причем не в печах, а в специальных ямах: выкапывалась траншея, в нее укладывались необожженные кирпичи вперемешку с углем, затем все поджигалось. И — погодя — доставали готовую продукцию. Или — не доставали. Потому что способ имел два недостатка: угля требовалась прорва, а он — дорогой. Поэтому уголь использовали самый дешевый, мелочь, с мусором (в смысле — кусками пустой породы), и часто кирпич получался недожженный. Или — тоже часто — недожженной получалось примерно треть, а треть трескалась при обжиге. Мне эти гончары сказали, что качество часто определяется вообще погодой — а это меня никак не устраивало.
