На море тоже своя баталия. Разумеется, после того как задолго до Альмы вокруг Севастополя мин понаставили, печально известного затопления кораблей не состоялось. Корнилов с Нахимовым с одобрения Меншикова продолжали морскую войну. И забрала она уже немало жизней наших моряков, среди которых оказался и Миша, убитый ядром через день после Альмы.

«– Вот он только что стоял у орудия, подбадривал матросов, и вдруг как подкошенный упал на палубу, – рассказал мне один из уцелевших мичманов. – Я подбежал к нему, тронул его, поднял голову – Михаил был мертв. Лицо обезображено, весь правый бок забрызган кровью. Погибель не щадит молодых…»

Спустя два дня шальная британская пуля сразила Макария, не пожелавшего оставаться на берегу, когда в море бой идет. В огне сражения сгинула пиратская бригада «Портокалос и сыновья». Тяжелораненый Кошка тоже висел на волоске от смерти, но выжил и теперь переведен сюда, в Севастополь, с погибшего судна. А город, даже несмотря на осадное положение и появление в рядах неприятеля «гостей из будущего», готов к обороне. В этом не сомневались даже севастопольские дамы. Те уже на следующее утро после Альмы, облачившись в траурные платья и прихватив с собой коробки и корзины с припасами, поехали встречать раненых у пристаней Южной бухты, куда их привозили шлюпки с Северной. Вот как это событие описывает Гончаров:

«Дамы наши начали угощать солдат и офицеров фруктами и овощами. Всюду шли оживленные разговоры и расспросы; у многих были здесь знакомые, но угощали больше и расспрашивали, конечно, незнакомых.

Помню, как одна из дам (кажется, м-м G) спросила у солдата, страшны ли англичане в бою.

«– Какое там! – ответил он ей, махнув рукой. – Ен все больше из штуцеров да с бонбов. Никакой возможности нет подступиться. Ты на него идешь, а он тебя как вдарит бонбой, тут, брат, хошь не хошь пойдешь назад. Разве что кантечницей его достанешь.

А штыков ен не держит, сразу бегет, как от чумы. Штуцером аль бонбой, то да, а так…»

Вот такой настрой у нашего рядового пехотного состава. Только в штыки ни бритые, ни французы, ни тем более турки кидаться не собираются. Зачем, когда Черноморский флот много судов потерял в длительных сражениях. Лучше уж правильная осада. Тем более что у русских не все гладко со снабжением. И ведь правы враги. С подтягиванием к Севастополю подкрепления и всего-всего-всего началась хорошо мне знакомая еще по Первой мировой снабженческая бестолковщина, а пушки интервентов работают без устали. Укрепления города пока держатся, наши батареи и пулеметные гнезда не дремлют, но долго вот так вот бодаться не выйдет. Нужен перелом ситуации. И перелом этот попробую организовать я.

Все имеет свои границы. Даже осажденный Севастополь. Он делился на две половины – мирную и боевую. Баррикады в далеком конце улиц Морской и Екатерининской разделяли эти две половины. Однако разделения довольно условные. И даже если оказываешься на Северной стороне, все равно от войны тут совсем не уйдешь. И многие этим пользуются. Очутившись на Северном укреплении, можно заметить маркитантский шатер с названием «Одесская гостиница». Тут на полу у самой парусинной стенки стоят бочонки с вином, маслом, икрой, селедкой, а на них банки с огурцами и грибами. На прилавке громадный ящик с конфетами, сигарами и сухарями, под потолком качается на веревках сушеная рыба, висят колбасы и кренделя. Сам хозяин этого «ларька» ИП (точнее, маркитант) Змиев, в шинели, крест-накрест подпоясанной шарфом, в ватном картузе с толстой кожаной сумкой, перекинутой через плечо, и пистолетом на боку, уже суетится возле очередного покупателя, а точнее, меня. Знает, каналья, что буду покупать для пулеметчиков та баку.

– Не желаете ли сигар-с? – снова завел он свою шарманку. – Самый тонкий аромат-с! У Томаса и Шнейдера таких не найдете-с!

– Не нужно.

– Тогда могу-c предложить отличный чубук-с…

– Но мне и чубук-с не надо. Продавай его кому другому, а я все равно не куплю.

В предрассветном сумраке иду к пристани, чтобы на лодке перебраться на Южную сторону. Здесь все давно уже напоминает огромный фабричный двор. В одном месте навалены кучи каменного угля, в другом – кули с сухарями. Всюду видны жилые землянки, чьи трубы дымят почище заводских. У самого берега барак, где расположилась мертвецкая. Сюда с Южной стороны привозят погибших для омовения и погребения. Есть еще высоченные пирамиды бомб, гранат и ядер всех мастей и калибров, среди которых постоянно снуют матросы и солдаты. В воздухе пахнет каменным углем и тютюном. Шумно, как на базаре, и народу не продохнуть, несмотря на раннюю пору.

Короткое плавание, и я на Графской. Там тоже нет тишины.

– Яблоки, крымские яблоки! – громко выводит, стоящая возле ближайшей ядерной «пирамиды Хеопса» баба-торговка. – А кому свеженькие яички?! Яйца свежие кому?!

– Сбитень! Скусный сбитень! – словно многоголосое, но выводящее одну и ту же песню существо, не унимаются мужики у самоваров. Суетятся носильщики, но мне они тоже без надобности. У меня вещей для перевоза нет… Как и нормальной квартиры. Все мои соседи (включая Кавальдиных) еще после Альмы укатили в Симферополь.

Вообще, с началом осады многое поменялось. Даже на Екатерининской теперь жить опасно. В Севастополе целых домов раз-два и обчелся. Вражеские ядра и ракеты буровят стены и баррикаду из белого камня, выстроенную поперек улицы, как и прочие оборонительные сооружения, инженером Тотлебеном[284]. В Благородном собрании теперь перевязочный пункт. На бульваре Казарского[285] давно уже не стоит чугунный памятник на белом пьедестале – ядром повредило. Редки здания, у которых не отбит угол, не торчат в кладке осколки ядер и бомб. Всюду лежат пушки, между которыми снуют военные. Кивера, каски и эполеты давно сняты как ненужное, малопригодное излишество. Вместо них шинели, фуражки, высокие сапоги. И с недавней поры все растут в чинах не по дням, а по часам. С началом ноября из Петербурга пришел приказ: каждый месяц службы, проведенный в Севастополе, считать за год. Благодаря этому многие быстро продвигаются по служебной лестнице. Я, например, уже генерал. И идет теперь этот генерал в самое пекло боя. Идет через баррикады, встречая пустые дома без вывесок. Двери тут заколочены досками, окон нет, крыши пробиты. Улицы буквально вымощены ядрами, покрыты ямами от бомб. Дам из светского общества здесь не встретишь. Попадаются лишь матросские жены в старых шубейках и высоких солдатских сапогах. У Малахова кургана тоже они. Моют белье офицерам, продают булки, квас, пироги и всякую всячину.

И пальба. Много каждодневной, монотонной, доводящей до бешенства пальбы с грохотом.

– Поберегись! – слышу я, когда воздух с легким свистом рассекает бомба. Ну это для меня не ново, как и назойливое жужжание штуцерных пуль. О них пока еще не знает взвод солдат-новичков, вместе со своим полком только что чудом прибывших в город морским путем из Николаева. Продвинувшись к избитому снарядами театру, они выстроились продольно по обе стороны улицы.

Вам куда, служивые?.. Понятно. Нам по пути.

– Не задерживайтесь! За мной! – крикнул я взводному.

Под свист ядер мы идем мимо еще одной баррикады, оставляем позади необитаемые дома без вывесок, обходим груды кирпича с досками, приближаемся к траншее. То есть ко рву, наполненному вонючей, желтоватой грязью, в которой ноги вязнут почти по колено. Тут не перестают копошиться матросы и арестанты с носилками, без посторонней помощи на перевязочный пункт медленно бредут раненые. По бокам траншеи видны грязные «лисьи норы», в которых, согнувшись, могли поместиться лишь два человека, – это жилища моих пластунов. Тут как раз один из них высунул ноги из «дверей», чтобы переобуться. Его товарищ сидит на корточках и курит трубку.

К пластунам сейчас во всем Севастополе вообще особое уважение. Ночью во время вылазок они первые удальцы, многому научившие простых «охотников». Например, вот такому приему: сначала подползти к неприятельским траншеям, шагов за тридцать остановиться, дать залп и с криком «ура» снова упасть; как только враг ответит на залп, с новым «ура» быстро броситься вперед и идти в штыки. Особенно эта обманка удавалась с бритыми. Те вообще бдительностью не отличались, весьма охотно давая себя сонными колоть штыками.