Помню, как буквально в первый же день высадки союзников в Евпатории Достоевский с интересом рассматривал извлеченную из трофейного штуцера пулю:

«– Посмотрите, какой она формы. Словно наперсток. И этим они намерены воевать против остроконечных трехлинейных малышек. Смех, да и только».

Когда наш главный пулеметчик показал пулю Минье артиллеристам, те решили, что перед ними, вероятно, особо маленький снаряд со взрывчатым составом и предназначенный для взрыва патронных ящиков.

А знаете, как летят выпущенные из ствола штуцерные пули? С пронзительным визгом, напоминавшим звук «пэ-энь!». Вот эти-то «пэни» англичане и хотели обрушить на нашу центральную позицию, выстроившись в узкую ленту. Но прежде «беседу» с ними начали наши батареи. Вяло. Редко. И аул Бурлюк казачкам на сей раз подпаливать не нужно.

Да и столь ли важен теперь какой-то аул? Невидимую границу бритые уже пересекли. Сейчас наши пушки начнут работать с удвоенной силой, а вместе с ними затрещат и картечницы, хищно врезаясь своими пулями в красные мундиры. Однако бритым еще повезло. Тем, кто прямо сейчас прет дурниной на левый фланг, удачи будет много меньше.

– Приготовиться к стрельбе!.. – приказал я, а сам с «Люськой» наперевес засел аккуратно перед ближайшим саманным домишкой с выбитыми окнами. Из дверного проема слышалось рычание. Какой-то чудом уцелевший пес по-прежнему охранял жилище хозяев. Я посвистел. Рычание стало тише, после и вовсе прекратилось. Из проема показался нос, а затем и сам его владелец. Рыжая дворняга. Среднего размера, взлохмаченная, левое ухо изодрано, правый глаз с бельмом. Примерно такая же побитая жизнью псина с завидной регулярностью гоняла по двору Максика, когда тому удавалось вырваться из объятий хозяйки. Называл я его Пиратом и часто прикармливал. Постараюсь помочь и его нынешнему собрату.

– Иди, прячься, флибустьер…

Пес застыл на месте, затем завилял хвостом и послушно затрусил назад в дом. Очень вовремя. Ждать французов пришлось минут пятнадцать. Именно столько им потребовалось, чтобы справиться с потрясением, вызванным катастрофой на море. И решиться действовать дальше после такого облома им непросто. Во французских войсках священное правило со времен Наполеона Первого: пехота должна идти в атаку, поддерживаемая артиллерией. И никак иначе.

Но вот упрямые зуавы начали взбираться на плато. По одеянию сильно напоминают турок, кабы не крики: «Vive l´empereur!» С такими «басурманами» непросто будет сладить. Отборные стрелки, закаленные в колониальных войнах солдаты, стойкие, упорные, безжалостные…

Во всяком случае были, пока не угодили в нашу ловушку. Пулеметы стали для них настоящим ужасом. Очереди срезали зуавов, словно комбайн колосья пшеницы. Артиллерия с пехотой тоже не отставала, а когда по стремительно уменьшающейся дивизии прямой наводкой ударили ракеты, то для африканцев наступил даже не ад, а кое-что гораздо худшее – безысходность.

Вот и все. Телеграфный холм не взят, а значит, сражение на Альме навсегда изменило свой обычный ход. Теперь все внимание на центр. Скорее туда. Обливаясь потом, чувствуя, как до сих пор руки дрожат от пулеметной рукоятки, напевая «Есть зуавы в Африке! Ух! Ах!», я потянулся к биноклю. Хорошая оптика. Петров с собой привез. Десятикратное увеличение, отделан кожей и медью, имеет надпись «Казенный оптическiй заводъ г. Изюмъ». Странное чувство эта надпись у меня вызывает. Вроде как быть ее не должно, а она есть[281]. Опять выверты иного времени.

Не обращая уже внимания на них, я приник к окулярам и… сначала не поверил своим глазам. В самом нашем центре по трупам красномундирников в пороховом дыму прут солдаты в хаки. Залегают, стреляют из винтовок, подтаскивают пулеметы и начинают поливать огнем батарею.

Я отпрянул от бинокля, зажмурил глаза, снова посмотрел. Не показалось. Сделать что-нибудь еще я попросту не успел. Что-то острое вонзилось мне в левое плечо, отшвырнуло назад из света дня в непроглядный мрак забытья. Боли нет. Совсем. Лишь бултыхания в черной бездне. Тут рядом раздается глухой ворчливый голос Виндсона. Был у Лермонтова такой учитель английского и тоже англичанин. Припоминаю его низенькую фигуру в черном сюртуке и широких клетчатых штанах. В России он жил несколько лет, был женат на русской, но русский язык не только не выучил, но и не собирался учить. Со своим воспитанником изъяснялся по-французски, сильно корежа слова, либо по-немецки, но гораздо лучше. Но теперь трещал исключительно по-русски:

– Мьистэр Лэрмонтов. Зачьэем всо эта вам?..

– Тебя не спросил, морда англицкая! – как будто бы крикнул я и ухнулся в другой круговорот.

– Сюда! Сюда! Вон туда несите, туда! – слышу сквозь тьму уже девичий голос.

– Нешто там дохтур? – спрашивает другой голос – грубый мужской.

– Да, да, там… – следует ответ, – несите скорее…

Меня снова дергает, мотает в разные стороны, обдает то жаром, то холодом. И снова все отдаляется, тонет в небытии, заполняется скайповым голосом Гришки:

– На самом деле термин «больной человек Европы» придуман отнюдь не императором Николаем и не в его царствование. Еще при Павле Петровиче остроумец граф Федор Васильевич Ростопчин, бывший тогда кабинетминистром по иностранным делам, разглядел в Османской империи безнадежного больного, «коему медики не хотят объявить об его опасности». И «умирал» этот «человек» медленно, даже несмотря на нашу посильную помощь и поддержку[282].

Однако Англии турок отдавался все больше и больше, отдаляясь при этом от России. В сорок первом году, стараясь сохранить европейское политическое равновесие, Николай согласился «наблюдать за поддержанием целостности и независимости империи Оттоманской» совместно с другими европейскими странами и даже пошел на восстановление старого турецкого правила, запрещающего любой иностранной державе вводить в Босфор и Дарданеллы военные суда. Что после этого? Распоряжение турецкого правительства: военным кораблям Российской империи через Черноморские проливы ходу нет…

То ли рывок, то ли взрыв отбросил меня в новые тартарары. Опять голоса. Явились вместе с болью.

– Теперь вы должны призвать на помощь все ваше присутствие духа, – сипло шепчет кто-то. – Держите его за здоровую руку обеими руками, так ему будет легче.

Чувствую сильное давление справа.

– Теперь режьте, – это уже как будто говорю я. Что-то жутко больно начало кромсать слева. Словно раскаленный кусок металла раз за разом пробивался все глубже и глубже.

А после раздался визг. Такой бывает, когда плохо заточенная пилка по металлу начинает водить туда-сюда по трубе. Я тону в боли и абсолютной тишине. Интересно, утонул ли я окончательно или еще смогу выбраться? Наверное, смогу…

И ведь смог.

– К бомбической! – Голос Герасимова едва слышен среди шума канонады.

– Есть! – ответил комендор. И тут же добавил: – Катай!..

Не раз уже наблюдаю, как за какие-то мгновения может преображаться наш главный артиллерист, стоя здесь, на Константиновской батарее – массивном гранитном подковообразном, толстостенном здании, расположенном у входа в Севастопольский рейд, на северном берегу. Буквально пять минут назад в свете факелов и фонарей Герасимов мучил новоприбывших в Севастополь офицеров шутливым экзаменом, проверяя их на знание предмета и сам иной раз в минуты тишины вываливал уже на меня целую историческую лекцию о развитии и становлении такого интереснейшего явления, как артиллерия:

«– Смешать селитру с углем и поднести огонь додумались еще китайцы, увидев, как эта смесь вспыхивает и с силой разбрасывает все, что лежит рядом. Однако китайцы сжигали смесь по праздникам и лишь для потехи, а вот более воинственные арабы заперли ее в трубу и заставили толкать ядро. Впервые применили они такую артиллерию в тысяча триста сорок втором году, когда испанский король осадил город Алхезирас. Испанцы уже готовились к приступу, но тут увидели на стене трубу на подставке. К ней подошел человек с раскаленным железным прутом. Раздался гром, и в наступающих полетело чугунное ядро. Суеверные испанцы в ужасе отхлынули от стены, посчитав случившееся кознями дьявола…»