«– Прапорщик Достоевский.

– Здесь!

– Ваши пулеметчики готовы к отплытию?

– Так точно!

– Тогда отправляемся…»

Подняв паруса, бриг устремился в ночь, оставляя позади Севастополь.

Шли мы быстро, но удивительно тихо. Настолько тихо, что сумел я незаметно расслышать шепот солдат, сидящих возле максимов. Странные разговоры вели мои пулеметчики.

«– Сказывают, что государь Александр Павлович скоро вернется на престол.

– Так он же давно умер.

– То не царь умер, а простой солдат.

– Да ну.

– Вот те крест. Когда царь жил в Таганроге, то хотели его враги извести. И, сведав про то, царь вышел ночью из дворца к часовому: «Хочешь, – говорит ему, – за меня умереть?»

Тот в ответ: «Рад стараться, ваше величество!»

Царь тогда надел солдатский мундир и сам встал на часы, а солдату велел свой царский мундир одеть и идти во дворец. Надел солдат мундир, пошел, вдруг – бах! – выстрелили из пистоля по нему. Солдат упал мертвым, а царь, бросив ружье, бежал с часов неведомо куда.

В скиты к старцам, говорят, подался, душу спасать, молиться за весь христианский мир и Россию. И имя свое скрывать будет до той поры, пока час не пробьет. А зовется он теперь Федором Кузьмичом…»[270]

Знакомое имя. В памяти Лермонтова хорошо отпечатались многочисленные слухи на этот счет. Поговаривали, что за несколько дней до кончины царя в Таганроге же погиб некий фельдъегерь Масков, внешне удивительно похожий на императора. Самого умершего Александра перевезли в Петербург в наглухо забитом гробу. Еще семь дней гроб не открывали, держа в Казанском соборе, и в народе немедленно стали говорить, что это Маскова привезли либо унтер-офицера Семеновского полка Струменского, тоже как две капли воды похожего на Александра Павловича.

Там еще масла в огонь подлил один из солдат-гвардейцев. Умирая, он поведал о том, как однажды вечером его с тремя другими караульными вызвали в Петропавловский собор и приказали поднять могильную плиту, вынуть из склепа гроб с телом Александра и заменить его другим, привезенным в военном фургоне…

Слухи множились, но тут началась Сенатская, и стало не до покойного императора.

Но Сенатская давно позади, а впереди замаячила наша цель. По размерам тоже бриг. «Турок», заметив «Посейдона», пошел на сближение.

«– Вот он, гад, – прошептал Леонид. – Прячься, командир. Как дам знак, сразу можно бить их».

Суда сблизились почти вплотную. С «турка» раздался возглас, Портокалос ответил. Секунды молчания. Снова турецкая речь, какая-то перебранка… Протяжный свист, означавший сигнал к атаке. Слишком уж рано. Грек наш, помнится, обещал, что как минимум добьется от пашеров полного сближения и…

Думать и размышлять было некогда. Значит, придется атаковать, раз взять хитростью не выходит.

«– Огонь!» – скомандовал я, и «Посейдон» проснулся, словно рассерженный владыка морей, обрушив на врага всю свою пушечную мощь. «Турок» тут же огрызнулся залпом с правого борта. «Посейдон» дал сдачи левым. Завязалась жестокая артиллерийская дуэль.

Мои пулеметчики тоже не молчали. Немедленно затакали «максимы», чья обслуга в дыму и ночи каким-то совершенно немыслимо-чудесным способом умудрялась срезать пулями турецкий экипаж.

И отступать теперь поздно. Тем более когда наш отважный грек умудрился сцепить бортами свой и вражеский бриги и броситься на абордаж. Тут же пошла ночная резня, как у Лермонтова на Кавказе. Тем более что все патроны к маузеру я тогда извел и, доверившись яри, с двумя шашками наголо прыгнул на палубу, где уже закипело сражение.

Дрались турки отчаянно, пощады не просили, в отличие от своего британского «хозяина». Его я заприметил сразу. Бритт стоял у штурвала и редко палил из револьвера во все, что движется, периодически то ли пригибаясь, то ли прячась. Удивительно, как его наши пули не достали? Видимо, дуракам действительно везет.

«– Пощадите! Я сдаюсь!» – прокричал он по-английски, когда я одним клинком отбил нацеленный мне в грудь револьвер, а вторым чиркнул по руке. На этом суперкомбобой и закончился. Мы подсчитывали потери. Семеро убитых, пятнадцать раненых. У турок выживших никого. Кроме, разумеется, англичашки. В свете факелов я впервые увидел британского офицера времен правления королевы Виктории. Вот ведь стервец! Даже маскироваться не стал. На башке кивер, красный мундир с золотистыми эполетами, синие штаны с красными лампасами и напуганная, перекошенная рожа. Зовут Уильям Сайкс из 20-го Восточно-Девонширского пехотного полка. Сопровождал груз, вышедший из Константинополя. И труслив до невозможности. С попугайским постоянством напоминал о гуманном обращении с военнопленными, к коим себя и причислял, несмотря на то, что мы с Англией пока не воюем. Ох, вспомнить бы, что такие вот, как он, «славные воины Британской империи» с пленными бурами полвека спустя делать будут. Известно что. Привяжут к дереву, дадут в руки солдатский ранец и заставят с его помощью защищаться от пик летящих на полном скаку уланов – лансеров. А можно и не давать ранец. Пусть бурская нелюдь защищается голыми руками. Эта «игра» у «цивилизованных британских джентльменов» называлась «подколоть свинью».

Или задумают кавалеристы-изуверы другую «игру» и начинают «нарезать лимоны». Нужно на полном скаку ударять саблей по голове все того же привязанного к дереву пленного, при этом стараясь рубануть горизонтально, чтобы сперва сбить скальп, а затем и кости верхней части черепа.

О британских концлагерях тоже можно вспомнить. Там властвовал негласный приказ негодяя Китченера: держать впроголодь, медицинскую помощь не оказывать.

Вот и этот офицер тоже наверняка надумывал особо не церемониться с «русскими варварами», стоящими несоизмеримо ниже просвещенной британской нации и венца всей человеческой цивилизации. Однако теперь уже не получится у него не церемониться. Стоило мне отвернуться, как бритый с обезьяньей ловкостью, несмотря на рану, сбил с ног стоящего рядом Леонида и метнулся к борту, чтобы словить башкой короткую пулеметную очередь – мои ребята второго шанса дуракам не дают.

Затем настал черед поклажи. Флотские кольты, пули, порох, ящики с нарезными штуцерами, штыки, тесаки – все это добро пополнило арсенал Отряда. Таким образом, операция «е» благополучно завершилась. Оставалась самая малость – обезвредить севастопольское и одесское ревподполье. В Одессе эту необходимую работу провели люди Петрова. В Севастополе пришлось уже мне побыть жандармом. Последующую неделю в городе шли облавы и обыски. Где-то брали «бэз шума и пылы», а где-то приходилось действовать менее гуманно. И это при том, что война не объявлена, а некоторые граждане прямо-таки рвутся в бой. И ведь дорвались однажды. Кончилось мирное небо над головой. Настала пора открыто сразиться с Турцией.

«– Михаил Юрьевич! Турки напали на форт святого Николая, пароход «Колхида» имел блистательное дело у Редут-Кале! Из Дунайской армии сообщают: крепость Исакчи стреляла по отряду канонерских лодок капитана второго ранга Верпаховского!

– И что же тут такого?

– Как это что?! Как это что?! Война!..»

А ведь прав Гончаров. Началась-таки война с Турцией. Особенно ей рад Миша. Что возьмешь с него – мальчишка, кулаки чешутся, в драку лезть просят. Кроме того, сказывается дурное влияние на подрастающее поколение со стороны севастопольских мичманов. Они тут самый бедовый и мечтательный народ. Жадно ждали сражений, кутили в клубах, решали «судьбу Европы», строили воздушные замки и видели себя к концу пусть короткой, но блистательной кампании как минимум лейтенантами и как минимум в орденах. Шумят, галдят, завидуют Нахимову. Тот еще до объявления Высочайшего Манифеста отправлен Меншиковым в море с четырьмя судами для блокады Анатолийского берега. Адмиралу приказано крейсерствовать между мысом Амасто и Керенпе ввиду того, что «по сведениям из Константинополя, сделалось известным, что турецкое правительство дало своим крейсерам приказ по миновании 9/21 октября в случае встречи с русскими и буде они в меньших силах – атаковать их».