После первой своей ссылки на Кавказ и возвращения в Петербург Лермонтов снова появился у Нигорина. В «обители гуляки» все оставалось неизменным, кроме разве что одного эпизодического момента. Однажды среди разврата и веселья дерганой молчаливой тенью – нелюдимом – возник и начал бродить юноша, облаченный в черный мундир с красными погонами «кондуктора» (т. е. студента) Инженерного училища. От каждого шороха шарахался, но вот от Лермонтова не отходил, без умолку рассуждая о поэзии. Позже разоткровенничался, решив перевести разговор на более «смелую» тему:

«– …На одной из станций между Москвой и Петербургом встретился мне парень лет двадцати. Держа в руках армяк, сам в красной рубахе, вскочил он на облучок[257]. Тотчас же сбежал со ступенек фельдъегерь, сел, приподнялся и молча безо всяких каких-нибудь слов поднял свой здоровенный правый кулак и сверху больно опустил его в самый затылок ямщика. Тот весь тряхнулся вперед, поднял кнут и изо всей силы охлестнул коренную. Лошадь рванулась, но это вовсе не укротило фельдъегеря. Тут был метод, а не раздражение, нечто предвзятое, испытанное многолетним опытом. Страшный кулак взвивался снова и снова, ударяя ямщика в затылок. И так продолжалось, пока тройка не скрылась из виду…

– Что ж тут удивительного? – усмехнулся на то Лермонтов. – Вы очень уж близко к сердцу принимаете разного рода обыденные вещи. Не стоит тратить жизнь на мелкие наблюдения, она и так коротка. Уж лучше запоминать что-то более стоящее.

– Что же именно?

– Например, войну…»

Так Лермонтов посоветовал юноше отправиться на Кавказ или разделить с ним тяготы предстоящего Хивинского похода, поучаствовать в котором поэту все же не довелось[258].

Будущему писателю Федору Михайловичу Достоевскому, коего я лицезрел здесь, в Севастополе, повоевать с хивинцами тоже не довелось. Зато пришлось ему побывать на царской каторге и воспользоваться уникальной возможностью досрочного освобождения путем добровольного вступления в мой Отряд и участия в Крымской войне. Странны выверты судьбы. Насколько я помню, в моей реальности даже близко подобного не происходило. Или я ошибаюсь?[259]

Как бы то ни было, но вырвавшийся из «мертвого дома» Достоевский, словно найдя возможность выговориться, быстро начал рассказывать о тамошней «тьме кромешной». Вспоминал о «царе и боге» Омского острога, вечно пьяном плац-майоре Кривцове, способном чуть ли не ведро сивухи выпить за вечер у какого-то Слуцкого. Про еженедельное бритье головы и каторжное одеяние – черную пополам с серым куртку с желтым тузом на спине. Про казарму – ветхое помещение с угарной печуркой, общим ночным ушатом, многоголосой руганью, заиндевелыми окнами, копотью на потолке, тараканами, бродившими «четвериками по стенам». Есть в остроге и баня – комната шагов в двенадцать длиной и столько же шириной, куда разом набивается человек по сто. Копоть там ест глаза, ноги по щиколотку ступают по жидкому грязному месиву, стекающему вниз с «моющихся», руки зажаты чужими плечами. Толкаться не смей – могут и прибить по-тихому.

Поведал Достоевский и о самих каторжанах. Со всей России собрались разные нации. Тут тебе и татарин Фейдулла Газин, резавший маленьких детей ради удовольствия, и ловкий вор-осетин Нурла Оглы, и хитрый еврейский ювелир Исай Бумштейн.

И еще ненависть. Много ненависти к дворянам:

«– …Они бы меня съели, если бы им дали. Говорили мне: «Вы, дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего нашего брата стал…»

В общем, страдал Федор Михайлович на каторге так, что и врагу не пожелаешь. Взял я его в Отряд. Не отправлять же назад в Сибирь, даже если, расписавшись в ведомости, он выдал напоследок размышление:

«– Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».

Пофилософствовать захотели? Можно и пофилософствовать:

«– История души человеческой, хотя бы самой мелкой, души едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она писана без тщеславного желания.

Готовьтесь к службе, рядовой Достоевский…»

Да и мне тоже нужно было готовиться к дальнейшему сбору моей «дружины». Уже в феврале, когда для южного берега Крыма настала весна и деревья начали покрываться зеленью, пополнился Отряд очень ценными кадрами. И даже спорить об их качестве нечего. Язык не поворачивается что-либо возразить.

У любого военного формирования есть своя элита. Элита моего Отряда появилась внезапно и неожиданно. Просто пришла к нашей штаб-квартире примечательная сотня немолодых уже (лет по сорок – пятьдесят) людей. Все одеты в рваные, покрытые разноцветными заплатками черкески, потертые порыжелые папахи. У всех мрачные загорелые усатые лица, на плечи накинуты лохматые бурки, видны сухарные сумки, в руках нарезные литтихские штуцера с привинченными штуцерными тесаками. Ни у одного на ногах сапог нет; вместо этого постолы из мягкой кабаньей кожи щетиной наружу, прикрепленные к ногам сыромятными ремнями. Около пояса сбоку «причиндалья»: пороховница, кулечница, отвертка, жирник, шило из рогов дикого козла. У иных котелок, балалайка или даже скрипка. Вот такая походная наружность.

Надо бы знакомиться с новоприбывшими, а тут как раз объявился Крикунов да как гаркнет пришельцам с ходу:

«– Полы завернуть!

– Авте ни як нэможно, ваше парвасходытэлство! – ответил есаул Даниленко – бодрый такой седой старик лет шестидесяти.

– Это еще почему? – не унимался Крикунов.

– Бо богацько е таких, що завсим без штанив… Дюже не пригоже бодэ!»[260]

На этом несокрушимом аргументе претензии генерала закончились и началось мое знакомство с теми, кого я еще с Первой мировой заприметил. Передо мной ни много ни мало представители казачьего «спецназа», именуемые пластунами. Народ легендарный. Для людей обычных – это воины, не имеющие понятия о страхе и со злобой кусающие свое ружье, если оно дало осечку. Воины-змеи (их еще ползунами называют), способные незаметно просочиться буквально везде и всюду. Не улыбаются. Суровы. Говорят мало. Вместо молитв перед боем читают заклинания, чтобы пуля и клинок не брали. Если ранят пластуна, то не издаст он ни звука. Короче, эдакие ниндзя из казаков-черноморцев.

А на самом деле?

Если проще, то пластун – это обычный дюжий, валкий на ходу казак малороссийского складу и закалу. Он тяжел на подъем, но неутомимый и не знающий удержу после подъема. При хотении бежит на гору, при нехотении – еле плетется под гору. Ничего не обещает вне дела и удивляет неистощимым запасом и разнообразием, бесконечной тягучестью способностей в деле.

Есть у пластунов и своя история. Возникли они в начале нынешнего девятнадцатого века, но только одиннадцать лет назад были признаны отдельным родом Черноморского казачьего войска. Лермонтов с ними еще по Кавказу во как знаком. Знал, что такое пластуны и как нелегко в их ряды попасть. Там три пути: по пригодности (старики отбирают), семейная преемственность (сын пластунский с десяти лет при отце помощником – «мехоношей» ходит и всему учится) либо сам попробуешь выучиться «характерству»[261]. Если, конечно, подойдешь по параметрам и осилишь «волчью пасть и лисий хвост», чтобы разбойных горцев и прочих «охотников за ясырем» в залоге выжидать и после гонять по горам-долам. В помощь тебе удаль, отвага, верный глаз, твердая рука, терпение и умение «размышлять».