Я вам больше скажу. Поскольку товарищ Петров неведомым мне способом может перетаскивать целые подлодки и корабли из другой реальности и времени в эту, то почему не повторить перенос вновь? Пока Балтику от всевозможных ранних посягательств англо-французов стерегут «Щука» с «Морти», мы за счет помощи из будущего способны совершить вот что:

1. Как следует даем по шеям Австрии, чтоб та заткнулась и фланговым ударом нам не грозила.

2. Стращаем Пруссию.

3. Берем с моря или посуху Константинополь и ставим весь мир перед свершившимся фактом гибели «больного человека Европы». А дальше… посмотрим.

Однако мои расспросы и мечтания Петров разрушил одним-единственным словом: «перегруз». Вот засада! И какая! Даже в нескончаемой хронобитве дедушки и внука есть свои правила. Они довольно строги и жестки. Каждая партия включает в себя определенное количество ходов, комбинаций, решений, ограничений. И обходить ограничения не рекомендуется. В противном случае игрока ждет неизбежная, беспощадная и скорая расплата. Всякая фигура здесь имеет свой размер и вес, поэтому внезапное появление на шахматной доске с деревянными граммовыми пешками железного многотонного ферзя приведет к неминуемому опрокидыванию и разрушению всей доски-реальности. И без исключений. Ядерный подарок кайзеровским воякам от Штерна в партии «ПМВ 1914–19..» как раз такой случай. Повторять нечто подобное здесь, в партии «Крымская война 1853–18..», нежелательно. Мне, во всяком случае, начинать все с нуля невесть где, когда и в чьем теле совсем не хочется. А посему пришлось брать пакет и ехать в Севастополь, прихватив с собой других, теперь уже бывших «узников». Для чего? Узнал только после чтения документа, а пока день за днем мы одолевали версты пути. До бешенства однообразная процедура. Станция, смена лошадей, хруст снега, опять станция, смена лошадей, хруст снега. За это время намучались мы с Мишей вдоволь. Особенно я. Телевизора и кино нет, Интернет и колонки с музыкой отсутствуют, дорожные разговоры всецело в лапах Гончарова. Чего только он нам ни поведал. Часто вспоминал о своем плавании на «Палладе». Например, под таким углом:

«– …Тяготею к морю с детства. Был у меня крестный Николай Николаевич Трегубов. Отставной моряк. Служил артиллеристом на корабле чуть ли не под началом самого Ушакова и даже получил «Владимира» за боевые действия против французов в Средиземном море.

Квартировал он во флигеле нашего симбирского дома. Его комната буквально дышала морской стихией. Морские инструменты и приборы, шкафы, забитые книгами о путешествиях… Как же давно все это было…

Лишь позже я узнал, что Николай Николаевич состоял в ложе.

– В ложе? – поинтересовался я тогда.

– Да, именно так. Он и сам мне рассказывал об этой части своей жизни.

– Не поделитесь?..»

Не зря я спросил. Про масонов речь пошла. И картина выходила следующая: собирались в комнате, обитой черной материей, «посвященные в тайны мира сего» дворяне, надевали особые костюмы и белые длинные перчатки, говорили разные речи, все больше о благотворительности, о религии разума и всеобщем братстве, зачитывали какие-то протоколы, проекты, реляции… Даже деньги собирали. Притом не только для нужд милосердия, но и чтобы просто устроить попойку с шампанским или чем покрепче.

Но себя считали тайным обществом и, ни много ни мало, вершителями судеб вселенной.

Кстати, как обстоит дело с ними в николаевской России? Хотя с момента запрета Александром Первым всякого масонства прошло уже тридцать лет, ложи действуют подпольно, не особо обращая внимание на «строгий контроль со стороны государства» в виде обязательной клятвы для всякого поступающего на госслужбу: «Я, нижеподписавшийся, объявляю, что я не принадлежу ни к каким ложам масонским или иным тайным обществам, внутри Империи или вне ее существовать могущим, и что я и впредь принадлежать отныне не буду».

А вот как рассуждал о масонах Гойда еще во время нашего малого окопного сидения в пятнадцатом:

«Есть на свете молокане, хлысты и другие неправые, а есть фармазоны. Только фармазоны намного похуже выйдут молокан. Молокане, к примеру, пусть по-своему, но в бога веруют, молоканин, к примеру, и обратиться может на путь истинный, если захочет – преграды ни в чем не встретит. А от фармазонов этого не дождешься. Фармазон не может обратиться на путь истинный, хотя бы он и желал, – вот что скверно. Фармазоны, видишь ли, не принимают ни бога, ни его силы небесной, а признают сатану и силу его нечистую. Кто к фармазонам записывается, тот душой и телом пропадет…»

Не знаю, как фармазоны, – неофиты пропадают, а я точно пропадал, от отчаяния и скуки. Ехал словно в каком-то густом тумане. Пункты пути почти не запоминались. Разве что Бахчисарай. Там я побродил по городу, осмотрел ханский дворец, а после зачем-то сунулся на рынок, где, сидя на корточках, крымские татары продавали свой нехитрый товар. Сам не пойму, для чего-то купил у них бурку, сафьянные туфли, сухофруктов и баранину, которой тут завались.

Наконец добрались мы до Севастополя. На дворе все еще зима. А зима пятьдесят третьего в Севастополе выдалась суровой. Снег не выпадал, но непрерывно дули норд-остовые холодные ветра с дождями. Льдом скованы мелководные бухточки, снежная пороша покрывала овраги и балки, Рудольфову и Зеленую горы, Макензиевы и Инкерманские высоты. Само море бушевало с такой силой, что до весны и думать нечего о постановке перед входом на рейд. А ведь Лермонтову про Крым еще Ухтомский на «Палладе» совсем другое рассказывал:

«– …На Неву в октябре только безумец полезет, а вот Буг и Ингул реки ласковые. В них хоть сейчас купаться можно… Но еще лучше и краше в Севастополе. Там Кача, Херсонес Таврический, Балаклава, а далее Байдары и южное побережье. Эх, туда бы сейчас…»

Принадлежностью к морякам-черноморцам Ухтомский тоже гордился:

«– …Наше племя черноморское особое. Его еще раскусить надо. Слышали что-нибудь про «Меркурий» Казарского?

– Нет.

– Я расскажу. Дело было в двадцать девятом, когда мы с турком дрались. Однажды два линейных корабля неприятеля спасовали перед «Меркурием». А почему? Потому что офицеры решили драться до смерти и, в крайнем случае, взорвать корабль. Вот что значит черноморцы…»[253]

Впервые въезжая в Севастополь, мне предстояло не только проверить все эти слова и утверждения, но и познакомиться с городом. И знакомство это я не забуду никогда.

«– …Ах, Севастополь, Севастополь. Что за дивный город, – продолжал свое объяснение Ухтомский. – В его доках, в портовых мастерских без умолку грохочут молоты, звенят пилы, стучат топоры. На рынке у Артиллерийской бухты, словно прибой, шумит торговая толпа. У самых камней темнеют рыбачьи фелюги из соседней Балаклавы. В фелюгах камбала, скумбрия, жирная кефаль, бычки и золотистая султанка – самая вкусная из рыб Черного моря.

Вам не по нраву рыба? Тогда есть и иные морские кушанья. Рыбаки в кожаных фартуках часто несут по сходням корзины с только что выловленными устрицами, которые немедленно разбирают господские повара и кухарки.

И еще люди. Кого только нет в нашем Севастополе. Греки, татары, жиды, малороссы, бойкие торговки-матроски с бронзовыми от солнца лицами. И вроде бы похожа эта пестрая толпа на одесскую, но все же в чем-то больше в ней порядка, нежели у одесситов. И не удивительно, ведь город у нас военный…»

То, что Севастополь город действительно военный – я узнал сразу же по приезде. И дело не только в здешних сухопутных и военно-морских частях, а еще и в постоянных преобразованиях. Я смотрел на Севастополь образца «зима 1853-го» и был готов извиниться перед Петровым за мое прежнее брюзжание. Война еще не начата, а город, оказывается, уже не первый месяц готовится к обороне. Даже зима лишь немного сбавила темпы подготовки, но не остановила их.

«– Нам приказ превратить Севастополь в такой твердый орешек, чтоб любой ворог об него зубищи свои поломал», – заверил меня один из рядовых артиллеристов. И ведь превращают, несмотря на разговоры вроде этих: