Теперь в форт. Здесь, в Питере, мне уже делать точно нечего…

Вон и вездесущий Трифон не отстал от «взбалмошного барина». Догнал, спросил, куда ехать дальше, начал ворчать, что негоже-де по городу бегать нараспашку, когда все порядочные люди ввечеру в экипажах ездят. Это он правильно сказал. Не прошло и дня после моего возвращения в форт, как свалил меня грипп. И мощно так свалил. Зато после выздоровления я был готов к новым приключениям. Ну а те не заставили себя долго ждать. Явились – не запылились.

До сих пор не привык к противоречиям календаря дореволюционной России. По старому стилю подходил к концу декабрь, но по-новому сейчас восьмое января тысяча восемьсот пятьдесят третьего года. Сегодня я, уже не скрываясь под маской грима, в парадной форме лейб-гвардейского гусара вместе со всем цветом петербургского общества и всем дипломатическим корпусом, участвую в блестящем рауте, устроенном во дворце великой княгини Елены Павловны. Странно, что пригласили только меня, когда остальные «жильцы» остались в форте, но это теперь не столь уж и важно.

Красиво тут и людно. Дамы декольтированные, в бархатных платьях с длинными шлейфами (от жемчугов и бриллиантов в глазах рябит) так и снуют между кавалеров в орденах, звездах, крестах, эполетах. Под потолком светят люстры и карселевые лампы, на стенах картины, на лестницах и в залах тропические растения. Все присутствующие с нетерпением ждали императорскую чету, а пока разговоры, разговоры, разговоры. Я от них отбиваюсь, как могу. Благо опыт, полученный в гродненском госпитале, когда я, будучи Мишкой Власовым, отбивался от коллег-журналистов, имеется.

Наконец на раут приехали император и императрица. Александра Федоровна – женщина красивая, но виду болезненного и уставшего. А вот и сам Николай. Впервые вижу перед собой живого царя. Не портрет из учебников, не актера, воплотившего на экране монарха, а его самого. Мне о нем Гришка тоже целую лекцию прочел.

«…Николай. Третий сын в семье Павла Первого. Многими чертами именно он выделялся среди прочих Павловичей. Поговаривали, что, еще будучи младенцем, он своим ростом поразил даже свою бабку, Екатерину Великую.

Шаг за шагом он неминуемо приближался к трону. Старший брат Александр умер бездетным в сорок восемь лет. Второй брат Константин засел в Варшаве и царствовать не желал, боясь заговора и революции. А Николай, к тому времени превратившийся в двухметрового гиганта, готовился командовать кавалерией, но стал императором в двадцать семь лет. И декабристов с прочими бунтарями не испугался, сохраняя на протяжении всего своего царствования пусть грубоватый, но по-военному прямой уклад жизни. Он спал на походной койке, укрываясь старой шинелью, ел простую пищу – кашу, солонину, щи. Частенько снимал пробы с солдатских котлов. В столичных полках он знал всех командиров и унтеров в лицо. На флоте – капитанов и офицеров. Ездил царь в коляске или верхом, часто один без всякой охраны или эскорта. И погода не помеха. Дождь, стужа, метель – все равно. «Холод – лучший друг здоровью», – считал он.

И еще один показательный случай. Однажды государь прогуливался. Вдруг на углу Литейного и Садовой он увидел похороны. Облезлая, вот-вот готовая свалиться кляча тащила сани с простым сосновым гробом, на крышке которого лежала офицерская фуражка. Николай, обнажив голову, пошел за гробом. Встречные, узнав императора, срывали шапки, двигались следом. Вскоре образовалась большая процессия из солдат, горожан, мастеровых. Царь и его народ проводили до кладбища обнищавшего, никому не известного офицера в отставке.

Такой монарх вызывал удивление, страх, заставлял трепетать душу не только у простых, но и у сановных людей…»

Но разговоры с Гришкой – это одно, а встреча с царем – совсем другое. Смотрю на него. В общем-то, портреты не врали. Все тот же колосс Николай Незабвенный. Лишь волосы сильно поредели и углы рта иногда подергивались. Держался государь прямо, подняв голову, двигался энергично, но плавно. Однако во взоре монаршем читается страшная усталость, что не удивительно, ведь столько всего на него свалилось и сразу. Позади годы испытаний, достижений, проб и ошибок. Впереди – лишь неизвестность.

Иной раз царь говорил, что солдату после двадцатипятилетней службы полагается отставка, что и ему бы уже пора, но… Держали Николая Павловича только сила воли и вера: «До того буду тянуть лямку, сколько моих сил и способностей станет, не унывая, но уповая на милосердие Божие, доколь Ему угодно будет, чтобы я продолжал…»

И он продолжал царствовать, постоянно подвергая себя опасности. Было отчего. Недруги убили его отца, убили деда. А если заглянуть в то будущее, которое тут, в николаевской России, известно только мне и еще кое-кому, то и сына убьют, и правнука. Вот и выходит, что император – самая опасная профессия в России…

Разглядеть царя получше я не сумел – обступили императорскую чету со всех сторон и плотно. Значит, и мне тут больше делать нечего.

– Михаил Иванович, куда же вы? – догнал меня Петров, когда я начал спускаться по лестнице вниз, собираясь ехать в форт.

– А что такое? Я лишний на этом празднике жизни. Разве тут я еще нужен?

– Тут нет, но… Все же останьтесь еще немного, а после поговорим о вашем новом задании…

Заинтриговал. Пришлось остаться на балу. И мукой для меня стала эта задержка.

Сил моих нет смотреть на эти абсолютно праздные надменные сановные лица высшего общества. Неужели они не ощущают приближение грядущей войны? Ведь она на пороге. Франция с ее обиженным непризнанным императором Наполеоном № 3 уже затеяла конфликт между православными и католиками по поводу прав на Святые места в Палестине, подвластной тогда Турции. Османы вручили в начале прошедшего декабря ключи от Вифлеемского храма латинскому патриарху Джузеппе Валерге, когда французы в качестве «убедителя» девяностопушечный фрегат «Карл Великий» к берегам Константинополя подогнали. Абдул-Меджид ссориться с Францией не стал, да и бритые в лице «второго султана» и серого кардинала Стрэтфорда-Каннинга нажимали. Пришло время долгой и нудной дипломатии. В грядущем феврале на пароходо-фрегате «Громоносец» в Константинополь послом отправится нынешний морской министр князь Меншиков. Повезет он туда наши требования, больше похожие на ультиматум: православным церквям на территории Турции возвратить все права, плюс защита и привилегии православным христианам письменно подтверждаются самим султаном. И поведет себя потомок одного из «птенцов гнезда Петрова»[250] резко. Будет грозить, убеждать, говорить, что России война не страшна (у нас штыков одних больше миллиона[251]), не зная, что за спиной у султана звучат четкие инструкции: «Начать войну русские не осмелятся. А если это случится, Британия не останется в стороне…»

В Константинополе Меншиков пробудет до мая, а после, так ничего и не добившись, отплывет в Одессу. Все. Война с Турцией начинается. И вроде наш план предельно ясен и прост – еще до вмешательства в войну Европы смелый рывок через Балканы на Константинополь, затем блокировка Босфора, признание Турцией независимости Сербии.

Чего ж мы ждем? Пора начинать. Вот и войска наши в Дунайское княжество уже вошли, но…

Некогда спасенная от революции Австрия предала и может ударить во фланг, успехи на Кавказе и у Синопа позади, извечные непримиримые враги Англия и Франция объединились и тоже объявили нам войну. И шкура неубитого «русского медведя» ими уже разделена: Аландские острова и Финляндия – Швеции; Прибалтийский край – Пруссии; королевство Польское – пусть остается как государство-барьер; Молдавия и Валахия и все устье Дуная – Австрии; Крым и Кавказ – Турции.

Но здесь, в Петербурге, об этом разделе пока понятия не имеют. Здесь, на балу у великой княгини Елены Павловны, женские голоса щебечут по-французски: