– Ничего у вас нет, – отрезала старуха. – А если уж так хотите похвастать своими подвигами, господин Лермонтов, то вот-вот придут ко мне гости и тогда…

Кого же вы мне напоминаете, Варвара Дмитриевна?.. Бабу-ягу. Конкретно ту, что гусям-лебедям велела на ужин мальчишку принести поупитанней да повоспитанней. Раз так, то тогда я – Ивашка из дворца пионеров. И гостями своими меня пугать не надо, бабусенька-ягусенька. До костей моих им не добраться. Уверен на все сто процентов.

Пожалуй, я недооценил дом с привидениями и ее хозяйку. Всего полчаса спустя это сонное царство начало стремительно пробуждаться. Может, оттого, что время к обеду-ужину идет, а может, из-за гостей, имеющих обыкновение раз в неделю собираться здесь по случаю и без.

Первым, как и полагается, пожаловал Кот Баюн. Он же отставной статский советник Шумский. Низенький шепелявящий толстячок с редкими волосенками на черепушке, но двигается удивительно быстро и говорит тоже со скоростью хорошей сороки. Едва узнал, кто именно перед ним, так сразу же потащил меня в курительную комнату и давай брать на жалость:

– Я, изволите ли видеть-с, немного пописываю. Ничего с собой не могу поделать-с. Имею непреодолимое влечение к изящной словесности и маранию бумаги…

Стихи читать начал. Плохие до невозможности. Я вяло хвалил и уже решил было пойти к одному из многочисленных каминов, как вдруг Шумский завел речи явно антиправительственного толка:

– …Сегодняшняя жизнь трудна, но я хорошо помню, как все начиналось. Едва узнали мы, что Александр скончался, как в столице наступила тишина необыкновенная. Умолкло все, замерло, дыханье затихло. Театры закрыты, на разводах запретили музыку, дамы оделись в траур, в церквях служили панихиду.

Вскоре началась присяга Константину. Именем его подписывали приказы. На монетном дворе чеканили рубли с его ликом. Со дня на день ждали и его самого, но Константин сидел в Варшаве. По городу начали ходить слухи. «Отрекся от престола», – говорили одни. «Согласился», – твердили другие. Дабы успокоить Петербург, объявлено было, что государыня-мать получила письмо, в коем Константин обе щал вскоре прибыть. Великий князь Михаил Павлович к нему навстречу выехал. Но оба известия оказались ложными.

А курьеры носились между Петербургом и Варшавой, и конца этой переписки между братьями не предвещалось.

– Каким, по-вашему, мог быть Константин императором? – спросил я ради интереса.

– Только плохим. О, я многое знаю об этом деспотичном вихре, я служил рядом с ним. Не глуп, а лишь нарочно валял дурака, чтобы от него отстали. И жесток. Как-то на смотре лошадь его испугалась, шарахнулась в сторону. Он немедля выхватил палаш и изрубил ее так, что она едва не издохла. Мне рассказывали, что когда он прочел манифест о вступлении своем на престол, то с ним тут же сделалось дурно. Велел даже кровь себе пустить, кричал бешено: «Что они, дурачье, вербовать, что ли, вздумали царя?! Не пойду! Сами кашу заварили, сами и расхлебывайте!»

– Возможно, возможно. Но ведь брат его Николай совсем другой.

– Что вы, что вы. Этот еще хуже. Царствовать никогда не готовился, решив всю жизнь оставаться бригадным. До двадцати лет не имел никаких служебных занятий. Все его знакомство со светом заключалось лишь в дворцовых передних и в секретной комнате. Бешен, как Павел. Злопамятен. Умен, но зол. Зато прусский военный устав усвоил в совершенстве. Сам немец и немцам же помогает…

Видимо, поняв, что наболтал лишнего, Шумский спешно заткнулся и перевел тему на медицину. Начал уверять, что есть отличное средство для утверждения нервов – вместо чая нужно пить холодный отвар миллефоля с горькой ромашкой.

А я? Оставив Кота Баюна в одиночестве, брожу по дому. Что-то Тома долго у бабушки. Но это уже не мое дело. Пошпионю-ка пока за двумя другими гостями. Кощей Бессмертный и Змей Горыныч – отставные генералы Водковский и Печенсов. Прибыли минут через десять после Шумского. Едва поздоровались с хозяйкой и остальными, как сразу же направились в одну из комнат. И дверь закрыта. Зато стенки комнаты тонкие, шторы у окна толстые, а незаметно взятая со стола ваза обладает отличным звукоулавливающим свойством. Ну-ка, ну-ка, что там говорят?

– …время придет, и раздавим всех этих колбасников да шмерцев.

– Или они нас вздернут под барабанный бой.

– Что ж, по-твоему, делать? В смиренье сердца верить и терпеливо ждать конца? Но тогда сплетется все в хитроумный узел, который судьба, не умея расщепить, перерубит, подобно Александру[249].

– Вся надежда на армию, на каждого русского солдата. Я его вдоль и поперек знаю.

– Сейчас не то время. За нами солдат не пойдет.

– Еще как пойдет. Вести нужно правильно. Для начала кабаки разрубить, а когда перепьются как следует, солдату – штык в руку, мужику – топор. Пусть пограбят немного, погромят дома и лавки, петуха пустят, чтобы выжечь всю эту гадость. А после вынести из церкви хоругви и с крестным ходом во дворец. Там змей царственных арестовать, провозгласить республику.

– Арестовать? А если не сдадутся в наши руки?

– Тем хуже для него. Истребим.

– В прошлый раз не вышло истребить.

– Первый блин – комом…

Дальше слушать не буду. Дела мне нет до бывших декабристов. Но сообщить о них стоит, а заодно прощупать Варвару Дмитриевну. Недоговаривает чего-то старушка, раз у нее такие гости. И гости эти настроены крайне недружелюбно, особенно к тому, кто влез в их секреты. То есть ко мне.

– Он здесь! Спрятался! Трус! Бейте его!

Чья-то рука резко сорвала штору, а ярь заставила качнуться влево, спасая от удара… шпагой. Шумский! Ах ты, старый шепелявый хрен, Кот Баюн фальшивый! С виду тихоня, слабак, а вздумал меня угрохать!

Однако шпагой орудует как профи. После неудачного туше решил достать замысловатым финтом, но вместо этого, резко хрюкнув, отправится в дальний полет со сломанной челюстью от резкого таранного тычка кулаком в подбородок. Апперкот напоминает. Тут главное в момент самого удара провернуть кулак немного вовнутрь, отчего скорость и сила возрастают вдвое…

Ш-и-и-х! Ш-и-и-х! Снова клинок свистит в доме, а у меня как назло и шпага-трость, и кольт остались в гардеробе. Зато у Кощея – Вотковского – сабля кромсает воздух вдоль и поперек, силясь достать меня. Но и я не стою на месте. Ухватил кочергу у камина. Ложный замах, немедленно переходящий в подкат, нога впечатывается в самую слабую часть противника – Кощеево яйцо. Не так уж вы и бессмертны, господин Вотковский, раз с хрипом выронили саблю, выпучили глаза, а после и вовсе отлетели в сторону, встретившись зубами с кочергой.

Бах! Бах! Бах! Змей Горыныч плюется огнем. Вернее, Печенсов палит из револьвера. Откуда только он у него взялся? Не столь важно. «Умение быстро стрелять еще не дает вам гарантии победы, – учил нас Докучаев. – Гарантированно попасть можно лишь в неподвижно стоящую мишень. Но если мишень постоянно маневрирует, задача усложняется в разы…» Это точно, Александр Васильевич. Здесь чистая психология. Первый промах – досада, второй – злость, третий – псих. Вот и Печенсов, выпустив три пули, только и добился того, что обои попортил на стенах. Взревел от досады, лапу цапнуть себе успел, чтобы не тряслась. Не поможет. Слишком поздно. Огнетушителя под рукой у меня, правда, нет, зато… Дурная башка Змея Горыныча плюс метко брошенная мною ваза (та самая) равно обезвреженный противник.

Женский визг, собачий лай, матерная ругань. Это из комнаты Варвары Дмитриевны раздается. Пока Печенсов в отключке, забираю у него револьвер. Такой же, как и у меня, кольт. В запасе есть еще три выстрела. Пока хватает…

Ах ты, тварь! Шумский с мычанием бросается на меня, выставив вперед обломок шпаги. Но ярь не дремлет. Уклоняюсь. Пропускаю вперед, перехватываю, направляю «строго на север», впечатываю мордой в стенку. С остальными сказочными персонажами договорю позже.