Для начала беру в руки две специально для меня привезенные из Кронштадта казачьи шашки. Гусарские сабли, конечно, красивее, но… Во-первых, прямо сейчас покоятся они на дне морском благодаря британским гадам, потопившим «Палладу»; во-вторых, демонстрировать изыски фехтования, когда вокруг тебя кипит сражение – непозволительная роскошь. Сабли – для дуэлей, шашки для сражений. И без изысков. Как сказал один знаменитый мастер клинка из восемнадцатого века: «В самых сложных ударах малейшая неточность более опасна для того, кто наносит удар, чем для противника. Тот, кто наносит слишком сложные удары, часто бывает вынужден пренебречь защитой, что приводит к ужасным последствиям. Впрочем, большинство таких ударов не выходит за пределы фехтовальных залов. В поле прямой удар и прямой отвод – чуть ли не единственные используемые приемы, прочие считаются слишком опасными».

Из сего мудрого наблюдения и исходим, проводя атаки и объясняя ошибки артиллеристов, более привыкших к пушкам, нежели к рукопашному бою. Учу их даже тесак метать, а не только им фехтовать. Сегодня, например, тренируемся метать на звук и с завязанными глазами.

– Бу! – резко выпалил я. Солдат вздрагивает, но успевает развернуться и безоборотно, как я учил, посылает оружие в цель. Я уклоняюсь, и клинок с треском вонзается в мешок с песком.

– Прекратить!.. Зачем же имущество портить, братец?

– Виноват, ваше высокоблагородие.

– На сегодня с тебя хватит. Следующий…

Тренировка длится еще полчаса, а после Куприянов перехватывает эстафету. Согревшиеся солдаты идут к своим орудиям, а мне предлагается пострелять на верхней «палубе». Не откажусь. Тем более есть из чего.

Хранится в форте реликвия: настоящий дубельгак[234]. Стандартный. Образца тысяча семьсот сорок седьмого года. Это, конечно, уже не затынная пищаль[235], но по виду все такая же здоровенная неудобная махина длиной под два метра и весом под двадцать кг. Однако стрелять из нее мне так и не довелось. Имеется в арсенале кое-что посовременней старинного ружья. А именно крепостной штуцер образца тысяча восемьсот пятьдесят первого года. Дульнозарядный. Нарезной. Стержневой системы. Бьет на тысячу шагов остроконечной цилиндрической свинцовой пулей с двумя выступами – «ушками» и чугунным шпеньком в головке – это чтобы предохранять пулю от расплющивания при ударах стальным шомполом. Ложе из орехового дерева доходит до половины ствола. Под цевьем чуть впереди замка крепится толстая рукоятка. За нее во время прицеливания нужно браться левой рукой, плотно упирая в плечо приклад, оборудованный для уменьшения отдачи кожаным чехлом с войлочной подушкой.

Из такого штуцера стрелять довелось мне часто. Что могу сказать: скучаю. По-прежнему отчаянно скучаю по огнестрельному оружию начала двадцатого века. Дайте. Дайте мне… крепостное ружье полковника Гана, что ли. Его хотя лишь через двадцать четыре года на вооружение примут, зато оно в Первой мировой не только пробивало германские и австрийские броневики, но и послужило в качестве портативного миномета[236].

Да что там минометы! Дайте «максим», «льюис», «мосинку», «маузер»… Обычный револьвер хотя бы. Что же я получил из всего этого набора? Револьвером снабдили, но… здешнего, далекого от совершенства образца. Американский Colt Navy 1851, он же «флотский кольт». Больше напоминает оружие из фильмов о ковбоях. И опять же с пресловутой поправкой на время. Шестизарядный. Стреляет вроде бы без особой отдачи – хоть и круглыми свинцовыми пулями, но вот перезарядка. Пороховница с черным порохом, пули, рожок с капсюлями должны быть всегда под рукой, а дальше: ставим курок на полувзвод, чтобы барабан мог вращаться; в камору (барабан не откидывается) осторожно засыпаем чуть больше полутора граммов пороха; плотно вставляем в камору свинцовую пулю; проворачиваем барабан и специальным откидным рычагом-шомполом, расположенным под стволом, вбиваем пулю в камору до упора… И так еще пять раз, чтоб зарядить револьвер полностью. Зарядили? Это еще не все. Поворачиваем револьвер и на брандтрубки над затравочными отверстиями в задней части барабана осторожно устанавливаем капсюли для каждой заряженной каморы. Далее плавно опускаем курок на боевой взвод и стреляем, внимательно считая выстрелы и цели, – еще минут пять на перезарядку вам враги не дадут точно.

Стрелять из «флотского кольта» на учениях стараюсь не часто, с недавних пор то и дело одалживаю его Гончарову. С писателем по-прежнему все сложно. Если у Михаила Юрьевича было стремление фехте его обучать, то у меня к этому ни малейшего желания нет. Лень о продолжении грубо прерванных занятий не настаивает, зато, смирившись с необходимым «заточением», с каким-то маниакальным упорством вздумал учиться стрелять. И не абы из чего. Ружья ему не надобны. Ударные пистолеты тоже. Подавай многозарядное оружие. И не капсюльный «дакфут» или громоздкую «перечницу» Мариетта[237], а только револьвер.

И гордости-то, гордости сколько.

«– Знаете, Михаил Юрьевич, сегодня из шести выстрелов я попал в мишень дважды.

– Поздравляю… Может, тоже закажете себе кольт?

– Всенепременно, всенепременно…»

Как же, закажет. Так и будет чужой портить или чего доброго…

– Михаил Юрьевич! – окликнул меня снизу Куприянов. – Не угодно ли посмотреть на военную новинку? Уже привезли.

– А что там именно? Новое ружье?

– Нечто другое…

Я заинтригован. Спешу вниз, мельком наблюдая, как от причала, должно быть в последний раз в этом году, отдаляется еще один уже хорошо известный мне и всем «жителям» форта знакомец. Первенец петербургского пароходостроения и первый же русский военный транспортный колесный пароход «Скорый». Заложен на Ижорском адмиралтейском заводе почти сорок лет назад (!). Кр-р-асавец! Словно старый запорожец пыхтит и стонет, несмотря на регулярную починку. Удивительно, как этот «динозавр» вообще еще способен на воде держаться, не говоря уже о том, чтобы пусть не такие частые, но регулярные рейсы Питер – форт совершать. Тут только одно сравнение подходит:

«– Загадки я люблю.

– Ты сам как загадка природы – так долго не живут…»[238]

Я, конечно, не ханжа, но если такого дюже древнего старикана воевать еще заставят, то проку от него будет немного. «Скорому» давно уже пора на покой[239].

А еще помню, как однажды в одном журнале на историческую тематику мне ради любопытства удалось выяснить о пароходостроении в Российской империи вот что. В тысяча восемьсот тридцать третьем году на Ижорском заводе построили боевой пароход «Геркулес» мощностью в двести двадцать «лошадей», но дальше дело продвинулось не сильно. Тринадцать лет минуло, а кроме «Александры», «Геркулеса» и «Богатыря» все остальные пароходы были заграничной сборки. Но это на Балтике, а что же на Черном море? Там дела обстояли не лучше. В Николаеве выстроили лишь «Северную звезду» и несколько корпусов для паровых машин, заказанных в Англии. С британских берегов в сорок втором году прибыли три парохода для охраны линии Одесса – Константинополь, да и те колесные слабосильные суда. Как такими воевать с Турцией, когда у той есть в наличии большие пароходы мощностью до четыреста пятидесяти л/c с 68-фунтовыми бомбическими пушками с английскими ударными запалами? Вопрос ребром.

Что же власти предприняли? Николаю Первому побывавший в Америке в тридцать восьмом капитан первого ранга Шанц докладывал об успехах пароходо-фрегатов, но ведь царь любит порядок и чеканный шаг даже на палубе боевого корабля. Аргументация проста: на парусных судах у матросов есть выправка, а на «самоварах» откуда ей взяться, когда по вантам бегать надо не столь резво, как прежде?