– Знаю.

– Пуришкевич с Гучковым тоже.

– Это поправимо…

– И гибель ребят поправима?!

Я, сжав кулаки, бросаюсь на Садовского, но сильные руки Валерки Морковина (и он тут) не дают набить ученую морду. Укол шприца, и у меня перед глазами все начинает плыть. Успокоительное вкололи. Это ничего. Дайте только проснуться, а я уж душу отведу… Проснуться дали, но с мордобоем пока облом. Лежу на кровати, прикрученный ремнями.

– Очухался? – Сидя на табурете, Валерка укоризненно смотрел на меня, ожидая порцию отборного мата в адрес себя и всего «Отряда-М». А вот и не дождешься – силы нужно беречь. Ремни пока проверю… Крепкие, зараза, не порвать… Может, тогда психом прикинуться? Начать как заведенный повторять: «Я вице-король Индии. Где мой слон?»[129]. Не поверят. Слишком хорошо меня знают.

– Может, еще успокоительного? – Валерка демонстративно держит в руке шприц. А вот это лишнее. Мотаю головой.

– Ну и правильно. – Валерка убрал шприц. – Зачем беситься попусту, когда дело увенчалось успехом.

И это еще хорошо, что бракодел оказался в единственном экземпляре…

– Ой ли?

– Один он был, один. Сто процентов гарантии. Расчеты не врут. Ты пойми, не бывает великого дела без потерь. Думаешь, мне ребят не жалко. Жалко, и еще как. Но когда миллионы жизней на кону, раздумывать не приходится. Это борьба, и отнюдь не завершенная. Мало вредителя убрать, нужно еще попорченное им исправить. А попортил он много. Знаешь ли ты, что сейчас на фронте? Ну так я расскажу…

Валерка говорил, а я думал. Неужели все? Неужели теперь осталось только справиться с последствиями? Проявить волю, трезвый расчет, примириться с неизбежными потерями, простить чьи-то ошибки? Простить не прощу, но вот попытаться спасти Россию в час тяжких испытаний я обязан. И потому заключаю с «Отрядом-М» временный пакт о ненападении. После будем разбираться, кто виноват, а сейчас первоочередным стоит другой вопрос: «Что делать?» И решать его нужно как можно скорее.

– Нужно срочно накормить лошадей. Если мы и дальше так будем двигаться, то они просто не выдержат.

– Гонят, гонят, не дают минуты отдыха, словно неприятель висит у нас на пятках. Удивительно быстро наше начальство поддается паническому настроению. А посмотрите, как прет наша пехота. Иной раз жизнь проклянешь, когда приходится идти за ней, а ныне ее не догнать.

– Обед в котле переварился, разболтался, люди голодны, лошади не кормлены, измучены, не поены. Это черт знает что такое! Как хотите, а я сворачиваю в сторону и буду кормить лошадей!

– И я тоже. Пусть спешит тот, у кого от страха бог разум отнял…

– …Ездовой, слезай!

– Господа, вы с ума сошли! Вы хотите быть отрезанными неприятелем? Нельзя терять ни минуты, а вы тут располагаетесь как у себя дома! Я приказываю немедленно продолжать движение…

Какой-то взъерошенный и явно напуганный генерал недовольно пробубнил себе под нос еще что-то негодующее, быстро скрылся из виду, а стоящая на лужайке артиллерийская батарея медленно и с великой неохотой начала возвращаться в общую колонну войск, отступающих по горным Карпатам. Двигались усиленным маршем без отдыха, пищи, в жару и в пыли[130].

И повсюду давно уже знакомая мне картина: офицеры ругаются, лошади понуро тянут орудия, ездовые не выпускают из рук нагаек. Бардак, одним словом.

– Что об этом думаешь? – спросил меня ехавший рядом Унгерн.

– Что я думаю? Что армию однажды сгубит вот такая неорганизованность.

– Отставить панические настроения!.. Ну же, мой юный друг. Уныние – тяжкий грех. Нам еще предстоят великие дела. Мы еще пройдем парадным маршем по улицам Будапешта, Вены и Берлина, а там, подобно Олегу Вещему, свой щит на врата Царьграда повесим…

Сегодня барон не в пример себе обычному слишком весел. Так и сыплет шутками и оптимизмом, а подобная перемена, как правило, означает одно – подъесаул чувствует приближение большой драчки. У отрядных казаков-забайкальцев на этот счет тоже примета имеется: «Коль наш барон веселится, то к бою готовься». Что ж, им виднее. Я в особом отряде генерала Добротина, состоящем из пехотной дивизии, артдивизиона и казачьей сотни, числюсь совсем недавно. Да и задница к постоянному сидению в седле все никак не привыкнет, хотя освоить искусство верховой езды я пытался еще в «прошлой» жизни. Есть у нас в городке конный завод старинный, с середины семнадцатого века действующий. Есть недалеко от него манеж, где тренируются наездники конно-спортивной секции, в которую однажды решил записаться и я. Причина? В двенадцатом году посчастливилось мне побывать на двухсотлетии Бородинского сражения, а там «уланы с пестрыми значками, драгуны с конскими хвостами». Увидел, вдохновился, решил тоже хотя бы в седле научиться держаться, как реконструкторы-кавалеристы. Терпения для посещения секции у меня хватило ненадолго, но, как взнуздать и оседлать лошадь, я все же узнал. Остальное выучил уже здесь, в Варшаве, от гусара Фрола Ильичева. Тот несколько раз вывозил нас всем курсом на манеж, обучая езде по ускоренной программе: садишься в седло, а лошадь сзади бьют нагайкой. Сколько матюков в эти дни звучало на манеже, не счесть…

Однако учение не прошло даром: необходимый минимум я освоил. Но то была скорее теория, а сейчас суровая практика, начатая аккурат после ивангородской битвы со шпажистом-«Маклаудом». Из «казенного транспорта» мне достался жеребец по кличке Шустрый. Занятное имечко с учетом того, что эту непослушную и своевольную скотину назвать следовало бы Подлюкой. Но я с ним все же справился, потратив немало времени на дрессуру. А раз я теперь кавалерийский офицер, то полагается мне револьвер и шашка. Первый с успехом заменил хорошо знакомый товарищ «Маузер». И о том, где достать к нему патроны, я теперь не беспокоюсь, по причине прямых поставок таковых из Симбирска, где уже налажено соответствующее производство. Шашку все так же таскаю чисто символически. А еще еду, терплю, матерными словами поминаю Садовского и всех «форточников», по чьей вине я очутился на самом южном фланге Юго-Западного фронта, в Карпатах, где после зимне-весеннего бодания с австрийцами застряло немало наших войск. И среди всей этой армейской массы, наверное, только я один в полной мере понимаю, что именно сейчас вокруг происходит и к чему в конечном итоге ведет. И горько мне делается от этих знаний.

Что я помнил о событиях, ставших началом Великого отступления, случившегося еще в известной мне истории? Припомним…

Еще до падения Перемышля начальники штабов германской и австрийской армий Фалькенгайн и Конрад в режиме строжайшей секретности разработали план наступления на Юго-Западный фронт. Чего-то глобального перед своими армиями не ставили. Первоначально планировали отбить лишь Западную Галицию: прорвать фронт у местечка Горлице и вынудить нас отступить от Карпат за реку Сан, дабы устранить возможность выйти на венгерские равнины и двигаться на Будапешт. И готовились к операции австро-германцы основательно. Гнали эшелоны на восток окружными путями, вели авиаразведку, германских офицеров в австрийскую форму переодевали, чтобы те на переднем крае основательно разузнали о нашей обороне. И артиллерию подтягивали. Много, очень много артиллерии, в том числе и тяжелую, вместе с новомодными тогда минометами. Про снаряды молчу, их больше миллиона подвезли. И все это для ударной группировки Макензена, которой противостояла наша третья армия Радко-Дмитриева, где почти не осталось боеприпасов. Командующий установил лимит: по десять выстрелов в день на батарею, тяжелых – один-два на орудие, пехоте – по двадцать пять патронов на винтовку. Вот такая чудовищная диспропорция перед сражением, а вот и само сражение, вошедшее в историю как Горлицкий прорыв. Началось с мощнейшей артподготовки длиной в тринадцать часов. Причем проходила она в несколько режимов. Вечером – непрерывный огонь, ночью – огонь периодический, с паузами для саперов, режущих проволоку. Утром шквальный огонь на поражение, но и он вскоре смолк, чтобы по нашим окопам с короткой дистанции начали навесно бить минометы. Потом опять пушки работали фланкирующим огнем, наскоком, вдоль позиций, переключив обстрел в глубину. Наконец, в атаку пошла пехота, успевшая выдвинуться вперед почти на километр…