Да нет, не однообразно. Тут третий день подряд не утихают жаркие споры о неких «бешеных германцах». Якобы уже несколько раз на различных участках фронта враг малыми силами поднимался в безумную, абсолютно бесперспективную атаку и лез под пули, не считаясь с потерями. По этому поводу у солдат мнение одно: немецкое начальство шнапсом специально отпаивает солдат до синих помидоров, вот те и прут вперед, не ведая страха. Наверное, так оно и есть…
Тут снежную тишину прерывает приближающийся звук мотора: кто-то из наших летчиков возвращается с редкой зимней разведки. Сейчас аэроплан пролетит над нами, чтобы приземлиться неподалеку. Но что-то пошло не так. Звук становится неровным, а затем и вовсе пропадает. Неужели заглох мотор? Такое случается. А поскольку у нынешних летчиков к парашютам отношение самое отрицательное[71], то тут варианта два: либо прыгай и разбивайся, либо пытайся посадить самолет. Пилот, похоже, выбрал последнее, и уже через минуту мы все бежим к месту вынужденной посадки. Из сугроба виден смятый хвост «Ньюпора», торчат концы лыж[72]. Чуть поодаль из другого сугроба, словно медведь после зимней спячки, выбирается пусть немного помятый, но все же живой и здоровый летчик.
А еще через какое-то время военлет Федор Юрков, сидя вместе с нами в землянке, согревается у печки, рассказывая о себе и своей службе. Тот еще забияка. Раньше служил в кавалерии, но затем поступил в авиацию за год до войны и оказался в своей стихии, быстро разобравшись во всех тамошних тонкостях и правилах. У него был хриплый командный голос с приятной сипловатостью, походка немного враскоряку, ну и здоровая доля бурчания. Любит побурчать военлет Юрков, ох любит.
– …И вот началась война, но как мы встретили ее? Безобразие, – возмущался он. – На чем только не приходилось летать. Всякого старья повидал с лихвой. «Антуанетт» даже однажды всучили, а на таком негодном аппарате только в цирке выступать, но не воевать. Теперь вот «Ньюпор» четвертый дали. Хотели семерку подсунуть, но пусть вместо меня другого дурачка поищут. У семерки скорость восемьдесят, у четверки – сто. Разница! Но нам не должно жаловаться, а должно выполнять боевую задачу. У меня она была простая – разведка. Когда над немцами оказался, те горохом начали угощать, потом воздухобойными пушками потчевать, а после подняли в воздух своих летунов. Срочно пришлось возвращаться. Возвращаюсь, и что же? Скорость сто, полет нормальный, но тут заглох мотор! Конечно, техника капризна. Но одно дело, когда свечи начинает заливать маслом, а другое, когда на тысяче трехстах ни с того ни с сего раздается какой-то посторонний стук. Выход один – приземляться. Ничего не поделаешь – поломка. Вот так и летаем на старых машинах. И безоружные…
– Совсем безоружные? – спросил Рублевский.
– Почти совсем. «Маузером» много не навоюешь: выбрасывание гильз не дает уверенности при ветре позади. «Мадсеном» тоже старье и ломается часто. Не «Максимы» же ставить тяжелые. Да и как воевать в воздухе, когда патроны закончились? Не прикажете ли подниматься повыше и прыгать на врага сверху с тем кухонным ножом, который выдают нашим механикам[73]? Вот и приходится нашему брату летчику заниматься импровизацией, экспериментируя с пулеметной оснасткой[74]. Но враги – это полбеды! Что делать, когда стреляют свои?! И ведь с самого начала войны палят что есть мочи! Летишь, об опасности не думаешь, а тут бац – получите сюрприз! Дурноголовые обозники пробили крыло и стабилизатор! Начальство тоже не отстает – заставляет заниматься всякой ерундой, вроде разбрасывания листовок с победными реляциями! Но мы же пилоты Российского императорского военно-воздушного флота, а не подпольщики какие! Листовки – это по их части! Мы если что и должны сверху сбрасывать на врага, то только бомбы или стрелки[75]…
– А что вы скажете насчет большемоторников?! – не унимался Рублевский. – На «Муромце»[76] полетали бы?!
– Нет уж, увольте! На «Муромце» не решусь! Слишком большой и, должно быть, мешкотно с ним приходится в полете! То ли дело старый добрый «Моран»: и в ящике помещается, и собирается поминутно[77], и…
Говорил Юрков еще много и с жаром. Рассказывал о своих вылетах. Предупреждал о том, что немцы явно к чему-то готовятся, что их военные эшелоны беспрерывно движутся со стороны Кенигсберга к Гумбинену, что неприятель собирает ударный кулак. Для чего? Ясное дело, для наступления. Но вот куда именно немец будет наступать? Никак вспомнить не могу, что именно должно случиться. Но в том, что случится что-то ужасное, я не сомневался. Меня, как и остальных, более всего бесило наше бездействие! Даже в разведку ходить не велено! Сидим себе на заднице ровно и в ус не дуем! И далеко не мне одному не нравится подобная ситуация. Слышал я, как ругался наш ротный. Настоящий крик души в бюрократическую пустоту: «Идиоты! Все более чем ясно и видно, но наша артиллерия молчит и экономит патроны! И это в то время, когда враги копят силы и подтягивают войска! А мы тут сидим, хозяйствуем, зимуем! Немцы пехоту подводят – мы молчим! Вражеские аэропланы на нас бомбы сбрасывают – мы молчим! Не стало бы для нас это молчание вечным!..»
Мрачно, конечно, но как-то так Георгий Викторович настроен.
Ну а я? Что? Допелся с этим водяным. Услышал Юрков мою песенку и без внимания не оставил. Не знаю, по чьей это дурной блажи вышло, но на следующий день мне предстояло действительно взлететь в самом прямом смысле этого слова.
Глава 16
Это утро было таким же морозным, солнечным и безветренным, как и предыдущее, что наводило меня на мысль об удачном исходе всей той катавасии, в которую меня угораздило попасть. На самолетах я никогда раньше не летал, и слава богу. Однажды выпала возможность на воздушном шаре подняться в небо, но отказался. Да чего уж там. Даже парочки катаний на чертовом колесе в парке хватило с лихвой, боюсь высоты, и все тут. Такая вот у меня фобия непреодолимая. А тут накануне подходит ко мне Орлов с разговором, и чем дальше я слушаю, тем больше внутренне холодею. Появилась возможность вновь поучаствовать в разведке. Вот только есть небольшой нюанс – разведка будет не пешая и даже не конная, а… воздушная. Знать бы, чья это идея? Может, Орлов предложил Юркову, может, наоборот. Или оба сговорились. Пойди разбери теперь. Да и какая разница, когда после тряски по сугробам и ухабам оказываешься на аэродроме. Если, конечно, так можно назвать это место без малейшего намека на взлетную полосу.
– …Война, война. В каком священном ореоле юное воображение себе ее рисует, а она, в сущности, для командного состава сверху донизу есть только ресурс кормления, и всякий из офицерских чинов старается быть ею заинтересованным не более как дойной коровушкой, которая дает много молока…
Юрков болтает не умолкая, а я, словно раб, плетусь следом. Сейчас мне предстоит нос к носу столкнуться со своим худшим страхом. И встречи этой не избежать…
Из широкой пасти ангара выкатывают очередную летающую этажерку. Мать моя женщина! Это даже не «кукурузник». Носит гордое название «Фарман – Парассоль», а на деле обычная, большая, похожая на калошу великана картонная коробка с крыльями, стропами, колесами и мотором. Непонятно, как вообще на ЭТОМ можно не то что летать, а в воздух подниматься? Ничего. Хочу не хочу, но сейчас узнаю…
В «коробку» я уселся быстро и ловко. Это Михаилу Крынникову с его комплекцией трудновато пришлось бы, а худенькому подростку Мишке Власову, даже одетому как полярник, будет в самый раз.
Юрков сидит впереди. Вот он поднимает руку кверху. Раздается свирепый оглушающий рев пропеллера, и «коробка» сотрясается всем своим огромным корпусом. Стремительный порыв ветра бьет в лицо, и внутри меня возникает мгновенное неописуемое чувство полной потери собственного веса. Узенькое сиденье плавно колеблется влево и вправо. Аэроплан поднялся. Земля мгновенно как будто провалилась, ушла вниз, сделалась одним сплошным белым месивом, пропастью, в которую смотреть невозможно. На мне авиационные очки, но и они не спасают от ледяного ветра – глаза все равно слезятся. Честь и хвала авиаторам. Чтобы разобраться во всем этом воздушном хаосе и не потерять ориентацию в пространстве, нужно быть человеком исключительно сильной воли. Юркову все это уже привычно, а я сейчас напоминаю дикаря-папуаса, которого подхватило чье-то злое колдовство и в одно мгновение перенесло из привычного, практически первобытного дремучего уклада жизни (ну там хижина, охота, ритуальные пляски у костра и прочее) в огромный многомиллионный город с огнями, бешеным потоком машин, рекламой, клубами, фастфудом. И теперь папуас с округленными от ужаса глазами роняет на тротуар копье и орет, словно раненый тигр, а затем, упав на колени и сжав голову руками, начинает сбивчиво шептать заклинания, взывая к духам и богам. Бедолага, надеется, что те его услышат и помогут вернуться домой.
