От подобных мыслей мне становилось не по себе, но отделаться от них не получалось даже тогда, когда после неблизкого пути старая Москва предстала предо мной во всей своей красе. Теперь я воочию наблюдал за ее нынешней, военной жизнью, и с каждым последующим мигом эта жизнь все меньше и меньше нравилась мне. Слишком уж много на московских улицах попадалось опасных и губительных для империи противоречий.

– Домой еще успеем, а пока я покажу тебе город…

С этой, как мне показалось, странной фразы Рублевского началось мое знакомство с дореволюционной Москвой. Иду рядом с подпоручиком, глазею по сторонам, дышу морозным воздухом, удивляюсь и жадно, как губка, впитываю информацию. Не город, а один сплошной медпункт. Госпитали, больницы, лазареты размещались везде, где только было возможно: в монастырях, народных домах, в музее Александра Второго, в ресторанах и трактирах. «Эрмитаж», «Тулон», «Аркадия», «Золотой якорь», «Фантазия» – все забито ранеными. Даже в Петровской подъездной, служившей по традиции на время коронации резиденцией русских царей, и там провели водопровод, канализацию и электричество. Еще Сигезмундов в поезде говорил, что там уже триста с лишним коек стоит. И все пациенты каждые две недели обязаны пройти медкомиссию в эвакуационном пункте, а это мало того что за городом, куда извозчик берет не меньше пяти рублей в один конец, так еще и на третьем этаже, куда ведет обледенелая лестница без перил. Походи-ка по такой с костылями!

А после и другая пытка: отбивайся от комендантства, словно шарманка выводящая одно и то же: «Когда вы отправитесь в свою часть на фронт?»

А сам фронт в это время уже вовсю производит офицеров[55] и возраст тут не помеха. Как будто не замечая меня, юного добровольца, толпа москвичей окружила молоденького подпоручика.

– Какой контраст, – восхищалась одна из дам. – Папаха, сурово нависшая над бровями, и эти глаза, такие безмятежные, юные, с золотыми огоньками.

– Георгиевский крест, кожаные ремни на детских плечах. Да сколько же ему лет? – спрашивала другая. – Должно быть, это самый юный офицер в нашей армии.

– Он очень юный, – со знающим видом отвечала третья. – Ему пятнадцать. Бросил гимназию и отправился на фронт добровольцем.

– Откуда знаете?

– Он уже все сам рассказал: крест и унтер-офицерский чин у него за то, что он вместе с пятью товарищами провел удачную разведку и захватил австрийскую батарею. А в одном из боев, когда выбыли из строя все офицеры, он поднял роту в атаку и захватил вражеский окоп – вот откуда и погоны подпоручика. Стал офицером за этот смелый подвиг[56].

– Не горюй, Мишка, – слышу я утешение от Рублевского, – будешь и ты однажды офицером…

Конечно, буду, когда кругом такие молниеносные изменения происходят. Чего только трамвайное новшество стоит. Это для меня, человека двадцать первого века, многие из нынешних нововведений кажутся привычными, в чем-то даже наивными, но не для московского обывателя образца тысяча девятьсот пятнадцатого года. В нынешних трамваях пока еще сидят[57], а кто-то предпочитает ездить «зайцем», совсем не обращая внимания на «синих баб» (женщин-кондукторов), заменивших призванных на фронт мужей. Для царской России диковина. С черной кожаной сумкой на ремне через плечо (это для денег), деревянной колодкой (а это для билетов), наделенные «всей полнотой власти», они не считаются ни с кем. Сколько возмущения, должно быть, у пассажиров случается, когда они слышат возгласы:

– Местов нет. Видите – вагон неукомплектованный… Куды прешь!.. Поучи, поучи меня звонок давать!.. Это я ничего не сделаю?!. Городовой, веди его в участок, не сдается на волю победителей! Пусть часик-другой взаперти посидит…

Эх, переместить бы эту «синюю бабу» лет на сто вперед, в московское метро, где молодежь косяками через турникеты прыгает. Мечты-мечты…

Женщины-кондукторы властвуют в трамваях, а с ноября по велению городской Думы женщины промышляют теперь и среди извозчиков. И на машинах, наверное, тоже вовсю таксуют, как моя Ольга в две тысячи восьмом во время кризиса.

Не остаются без работы и рекламщики.

– Господин офицер, а господин офицер. – Возле нас завертелся ужом визглявый торговец, когда мы с подпоручиком шли мимо магазина Биткова, где, как известно, для людей военных всегда имеются «кровати, спальные мешки, лайковые непромокаемые и теплые куртки, кобуры и прочее». – Не желаете ли приобрести панцирь «Фортуна» с панцирным набрюшником? Всего двести рублей за массу достоинств.

– Нет, – резко ответил ему Рублевский. – Мне не нужно.

– Нужно, поверьте, – не унимался наглец, тут же начавший вещать казенным, рекламным языком, как торгаши из телевизионных «магазинов на диванах». – Панцирь абсолютно непробиваем шрапнельными, разрывными, револьверными пулями, осколками снаряда, штыком, шашкой и прочим холодным оружием. «Фортуна» имеет форму жилета, состоит из двойного ряда особого сплава овальных пластин, изолированных веществом, не пропускающим тепла, мельчайших осколков. Панцирь предохранен от ржавчины… Понимаю ваше недоверие. У Брабеца дешевле, но…

Мы уже не слушаем, а продолжаем идти дальше под неустанные крики другого торговца, бойко выдающего вирши Дяди Михея[58]:

Ну, у этого папиросника выручка водится всегда.

О! А вот и местная алкашня. К торговцу подошли двое опухших, неопрятно одетых господ, похожих на Сифона и Бороду из «Нашей Раши». Купили «Пушку» и, шатаясь, застыли на месте, решив поболтать. Вот для кого усиленно «шинкарят» нынешние рестораны, из-под полы готовя «ханжу» и разводя денатурат с добавками. Вот для кого слаще любой музыки броские названия: «Болтушка», «Первак», «Третьяк», «Драгун». Вот кого заботит лишь одно:

– Бултыхнем, что ли?

– Н-да. И правда, пора бы подлисабониться.

– А может, кишмишевки?

– Нет. Лисабончик лучше. У парфюмера к-а-ч-е-с-т-в-о… и без последствий.

– Ну, тогда пусть валит ситрон. На полтинник.

– Ночью и днем только о нем… Скорее в Сокольники сливаться с космосом.

– Или к фармацевту. Рецепт при вас?

– Имеется. Вам какой?

– Spirtum vini от Броменталя…

– А если полиция нагрянет?

– Может, может… А может, и нам тогда вместо фармацевта в Калугу прокатиться?

– Калуга – это хорошо. Если есть билетик. Там сейчас такие целебные источники бьют. Градусов шестнадцать всего, но если много, то…

Хрипло смеясь, дореволюционная пьянь скрылась из виду, а нас с подпоручиком невольно задержало на некоторое время еще одно повсеместное явление тыловой жизни. Возможно, самое опасное и губительное для империи, ведущей войну.

Вижу и с болью в сердце констатирую – всюду торжествует накипь тыла. Была она и раньше, но не бросалась в глаза, прозябала в ничтожном мизере, голодная, потрепанная, небритая, в заношенном белье. Мелкие биржевые зайцы, ничтожные комиссионеры, безвестные проходимцы. С началом войны они как будто пробудились ото сна, повылазили, словно мерзкие тараканы, из своих щелей и нор, тут же хищно и крепко вцепившись в обмундирование, бензин, йод, железо, муку, сахар – во все то, что шло на потребу огромному, постоянно растущему хозяйству многочисленных армий. Но кто сказал, что этим барыгам можно только торговать, завышая цену по собственному усмотрению? Можно и обманывать, если у вас есть талант «великого комбинатора» Остапа Бендера.