– Что тут сказать? – улыбнулся Рублевский, когда и мы зашли в вагон. – Почти как по Толстому: «Она хотела упасть под поравнявшийся с ней серединою первый вагон. Но красный мешочек, который она стала снимать с руки, задержал ее, и было уже поздно: середина миновала ее. Надо было ждать следующего вагона»[48]…

Но в отличие от госпожи Карениной здесь все обошлось хорошо, а мы едем в Москву. Ведь так?

– Так точно, ваше благородие, – ответил я, – и…

– Отставить уставные нудности, – наигранно сурово приказал поручик. – Мы не на вахтпараде. Можешь называть меня просто Игорь Анатольевич.

«Ну Игорь Анатольевич, так Игорь Анатольевич», – согласился я. Тут же немедленно начался долгий разговор, к которому присоединились и наши попутчики. В общем, все как в песне дорожной:

Упаси вас бог ехать в одном поезде с болтуном. И речь идет не о Рублевском и не о молчаливом артиллеристе капитане Белове. Речь идет о военном враче Сигезмундове. О, от этого типчика уши начинают болеть быстро – болтает так, что любую бабу базарную переплюнет. Плюс внешний вид. Лысина блестит, усишки дергаются, плутовские глазенки мелькают – ни дать ни взять Паниковский на «Антилопе Гну». Однако он весьма начитанный человек и помешан на истории античности и Древнего мира. И ведь приходится слушать, поддакивать, погружаться в глубь веков.

– …Как-то меня заинтересовал один эпизод из жизни Клеопатры и ее любовника Антония. Историкам известно, что Антоний всегда славился своими пирами и ужасно любил похвастаться изысканными яствами, подаваемыми на них. Однажды, как гласит легенда, Клеопатра поспорила с Антонием, что он не сможет задать пир, который обошелся бы в десять миллионов сестерциев. Антоний, разумеется, пари принял и уже на следующий день устроил большой и роскошный пир, но Клеопатра привередливо заметила, что пир отличается от прочих лишь количеством еды, а вот сама царица может задать пир, состоящий из одного-единственного блюда, но это блюдо будет стоить десять миллионов сестерциев. Тут же по ее знаку слуги внесли чашу, наполненную уксусом. Клеопатра вынула из уха жемчужную серьгу и бросила в чашу. Жемчуг в уксусе растворился, и царица выпила этот напиток. Затем она хотела проделать то же самое со второй серьгой, чтобы угостить Антония, но тут знатный римлянин Планк, бывший судьей в их споре, удержал руку царицы и объявил, что Антоний проиграл…

О, великий Ра! Спаси от тьмы Египетской! Но бог Солнца меня, увы, не слышит. Болтовня длилась четыре долгих часа с остановками, пока, наконец, беспокойный попутчик не сошел на станции. Надеюсь, что называется она «Арбатов», и там сыну лейтенанта Шмита будет оказан должный прием.

А мы едем дальше. Рублевский начал рассказывать мне про Москву. Про этот древний город. Он мне знаком, но только в двадцать первом веке. Шумный Казанский вокзал, толкучка, эскалаторы метро, центральный Арбат и пригородное Тучково. Все это будущее Москвы, а что же ее прошлое (то есть настоящее)? Его я пока не знал. Читал о нем много и теперь, внимательно слушая поручика, припоминал прочитанное и мысленно представлял себя, теперешнего, на московских улицах. Воображение заработало на все сто процентов. Картина получалась пугающе живой и реалистичной.

Вот я сижу на скамеечке возле Патриаршего пруда, затем встаю и начинаю прохаживаться по Козихинским переулкам, по Козихе, где всегда полно студентов, где есть дешевое, но приличное жилье.

Но долго на Козихе не простоишь. Ноги уже сами несут вперед. Не замечаешь, как оказываешься на Лубянской площади, где стоят здания страхового общества «Россия» и дом Московского купеческого общества, а в самом центре много лет бьет фонтан работы Ивана Витала.

Если двинуться от Лубянки южнее, то попадаешь на Волхонку[50], где сорок пять лет гордо и величественно возвышается храм Христа Спасителя, возведенный по проекту Константина Тона. Огромным кажется тот храм, а места занимает в полторы тысячи квадратных саженей и вмещает семь с лишним тысяч прихожан. Заходят они в храм, крестятся, слушают музыку церковного композитора Костальского, голоса Шаляпина и Розова[51].

Если на север от Лубянки пойти, то выйдешь на Сретенку, где виднеется Сухаревская башня, бывшая когда-то прибежищем русского Фауста и «птенца гнезда Петрова» – чародея и чернокнижника Якова Брюса. Тут не место для дворянских особняков или богатых магазинов, тут царство мелких лавочников и купцов. Из-за большой доходности земли по всей улице дома расположились так плотно друг к другу. И сколько по Сретенке ни иди, а ворот не увидишь. Хочешь въехать во двор – проезжай с соседней улицы.

По соседству со Сретенкой стоит Трубная площадь, она же Труба. Там Птичий рынок. Дальше здание ресторана и гостиница «Эрмитаж». Между Цветным бульваром и Трубной улицей возвышается трехэтажный дом Внукова. Это сейчас в доме магазин, а в прежние времена на первом этаже гудел, шумел, пьянствовал разбойный трактир «Крым». Дурную славу имел тот притон, только фартовые ребята и рисковали соваться в его подвалы «Ад» и «Преисподняя»[52]. И хотя давно уже нет «Крыма», житель московский помнит былое и спешит прочь от этого места. Спешит и попадает в Охотный Ряд, где находится чугунная часовня святого Александра Невского. Дорога эта часовня для героев отгремевшей уже русско-турецкой войны. Приходят они сюда, вспоминают павших товарищей и не знают, что восемь лет еще часовня стоять будет и глаз радовать, а затем конец ей настанет[53].

А еще охотнорядные места славятся своим изобилием, хлебосольством и сытностью. А вот если не понравишься местным молодцам, тогда не взыщи. Вскочат, заорут: «Бей жида, бей очкарика!» – беги тогда от этих погромщиков и реакционеров что есть мочи.

Бежишь, а перед глазами мелькает Большая Никитская, где Московский университет, Консерватория, Зоологический музей…

И повсюду вместе с тобой бежит, несется толпа московского люда – эта живая река, поток, масса, подчиненная ритмам города. Все такие разные и непохожие друг на друга. Суровые дворники с метлами и бравые городовые в начищенных до блеска сапогах, услужливые мелкие торговцы и солидные купцы, бесцветные служащие в вицмундирах и нарядные офицеры с гвардейскими погонами, простецкие мещане в поношенных пиджаках не первой свежести и надутые буржуа в дорогих костюмах, сшитых на заказ по последнему писку моды. Совсем иной люд обитает на Пресне. Там бойкие и хитрые лоточники с Тишинки о чем-то весело переговариваются с шумными и веселыми цыганами. Еще дальше заводские районы первой Пресненской части. Там уже опасно. Там Трехгорка и рабочий поселок, где царят грязный мат, нищета. Там местная шпана и урки сходятся в жестоких уличных побоищах, а нож и свинчатка дело обычное. Там живут «по понятиям», и даже полиция предпочитает бывать лишь по крайней надобности.

Есть, правда, среди московского люда и некий контраст. Остановишься, бывало, а мимо тебя с гиком и ором пронесется мальчишка-газетчик, не обращая внимание на недовольное ворчание мамок и нянек, мирно гуляющих с нарядными дитятями по бульвару на Патриарших прудах или по Собачке[54].

Но очень скоро весь этот древний русский город с его стариной и неповторимым бытом навсегда изменится. Москву, как и всю Россию, будет ожидать пора исключительно суровых жизненных испытаний, итоги которых устроят далеко не всех. Что-то навсегда сломается в том старом, патриархальном и незыблемом мире под названием «православная и монаршая Россия», что-то лопнет, что-то выскочит. Переменится абсолютно все. И те, кто не примет эти перемены, будут либо беспощадно раздавлены новой «красной» эпохой с ее реалиями, либо покинут родину, начав собирать жизнь заново по крупицам на чужбине, в эмиграции.