Хотя кто их, японцев, знает — увидят, что "матрац" идет во Владивосток да и сделают какую-нибудь глупость… Обязательно сделают! Так что десятого марта я, плюнув на все, отправился во Владивосток сам. Сутки с лишним в штормящем море на крохотном катерке — а плыл я во Владивосток на "странном траулере" — это очень погано. Настолько погано, что экипаж меня на руках вынес на берег. Хорошо еще, что встретившие меня на берегу инженеры с моей верфи догадались захватить с собой коньяка. Так что во вменяемое состояние я пришел уже минут через пятнадцать и тут же отправился к Алексееву. На мое счастье, пешком до него было не дойти — все же Мукден далековато от Владивостока, и к Наместнику я прибыл в полной гармонии с окружающей природой и действительностью.

Евгений Иванович не сказать, чтобы был очень счастлив меня видеть. Но не принять он не мог — и вовсе не потому, что я числился "другом царя". Летом я притащил — частью на Сахалин, а частью (большей) во Владивосток очень много рельсов. И тут выяснилось, что если все разъезды сделать не двухпутными, а четырехпутными, то число поездов на дороге можно просто удвоить. Но чтобы проделать такой трюк, нужны как раз рельсы, а их по эту сторону от Байкала не было — ни у кого, кроме меня. Ну мне же для Родины ничего не жалко — и все разъезды от Харбина до Порт-Артура уже стали трехпутными (дальше было ещё слишком холодно для строительства путей), и поэтому я был в некотором роде persona grata.

Но и Евгению Ивановичу для Родины было ничего не жалко — так что мне он выдал по полной программе. Большой морской загиб Петра Великого очевидно все моряки учат еще в младших классах школы, а затем до конца службы полируют мастерство.

— И вы ещё утверждаете, что являетесь войсковым старшиной? — изумленно спросил он после того, как основная часть приветствия была завершена.

— Да, особым рескриптом Императора, за особые же заслуги. И тем более считаю себя не в праве уклоняться от службы России, хотя бы и в такой форме.

— Ну раз считаете не в праве, так служите — в сердцах бросил Наместник, подписывая самый дурацкий, по его мнению, указ. Еще бы: я просил его разрешить мне из своих служащих организовать отряд ополчения (под моим командованием), чтобы наносить врагу "всяческий вред и склонить его к сдаче в войне". А ведь наверняка Алексееву уже доложили, что человек двадцать рабочих с Владивостокской верфи Волкова каждое утро по полчаса ходят строем с деревянными макетами ружей в руках и орут песни. Точнее — одну: "Зеленою весной под старою сосной…"

Так что с точки зрения Алексеева я был очередным "героем", желающим потом, после победы, кричать "и мы пахали!". Но у меня были несколько иные мотивы: участники ополчения официально являются комбатантами. Так что я с идиотской улыбкой спросил:

— Ну так что, я пойду уничтожать врага?

— Идите и уничтожайте, если найдете — и эта прощальная фраза Наместника уже не сопровождалась "великим и могучим".

Ну что, приказ я получил, так что, выйдя от Алексеева, я тут же направился на телеграф. У "самого богатого юноши России" есть одно преимущество: на такого не распространяется запрет на отправку частных телеграмм. И во Владивосток сразу ушла одна, очень короткая: "Приступайте к плановой работе".

Еще одна, полученная из далёкого города Парижа, содержала лишь короткое перечисление торговых позиций фирмы Барро и конкурентов. По крайней мере, именно так она и выглядела, я очень на это надеялся. Эта телеграмма обошлась мне в очень солидную сумму — как я рассчитывал, тщательно спрятанную в столбцах бухгалтерских книг. Ибо кары, которые незамедлительно последовали бы, случись кому из телеграфного ведомства узнать ее истинный смысл, были бы воистину ужасными.

Я весьма сомневался в своих талантах флотоводца. Весь мой военно-морской опыт сводился к нескольким сотням боёв в World of Warships и убеждению, что "Симакадзе" в опытных руках — страшный инструмент нагиба школьников (я непатриотично прокачивал японскую ветку эсминцев). Однако что-то мне подсказывало, что пятьдесят три процента побед в рандоме служат недостаточным подтверждением моего профессионализма — и именно поэтому отказался от какого-либо участия или воздействия на Российский Императорский флот.

В чём же я был абсолютно уверен — так это в талантах Рожественского и прочих адмиралов, которым по итогам войны в моей истории было присвоено неофициальное звание "самотопов". То есть в том, что столкновение русских и японцев на море закончится "Цусимой" в любом случае. А подобный вариант событий меня не устраивал от слова "совсем".

Но, вечная слава Новикову-Прибою, который пока ещё не написал так захватывавший меня в детстве одноименный роман! Сам того не ведая, он подал мне мысль о том, как избежать неизбежного.

Эскадра Рожественского, напуганная слухами о коварных японских миноносцах, должна была обстрелять рыболовную шхуну. Дело это было весьма ответственное, так что пускать ситуацию на самотёк было черевато — а ну, как я уже изменил историю так, что канониры промахнутся, или рыбаки сдуру не окажутся в нужное время и в нужном месте? Или вообще, не придадут слухам должного внимания?

Деталей я и сам не знал. Но шхуна, слухи и канониры оказались собраны воедино. Обошлось мне это, по уверениям неприметного и скромного человека, торгового агента по фамилии Лебедев, всего в пятьсот сорок тысяч рублей. Испанскую шхуну "Рамон" под французским флагом разметало начисто. В чем лично я подозревал не столько "удачное" попадание, сколько заблаговременно заложенные динамитные шашки. Для гарантии.

Выход из территориальных вод Рожественскому, разумеется, был немедленно запрещён, до окончания разбирательства. А в то, что оное затянется как минимум на полгода, сеньор Антонио Маура и Монтенер гарантировал лично.

Не знаю, поверили ли адвокаты и господин министр в то, что их услуги решила вскладчину оплатить возмущённая испанская общественность. Рассчитывать на наивность акул политики и юриспруденции было бы глупостью. Но вот тот факт, что чек был передан отлично говорящим на испанском языке азиатом — должен был повернуть их мысли совсем в другую сторону.

И мысли русской разведки — тоже. Если вдруг.

Траулер — небольшое, но вполне мореходное судно. Только не очень быстрое. Однако если вместо одного двухсотсильного мотора поставить два по четыреста, то при нужде плыть он может довольно шустро. А если вместо восьми тонн рыбы в трюме запасти восемь тонн солярки — то и довольно далеко.

Пушка Барановского — тоже небольшая, но вполне себе стреляющая пушка. Только стреляет не очень далеко. Но если вместо черного пороха воспользоваться бездымным, то и снаряд полетит подальше. А если вместо десятифунтовой бомбы с шестьюдесятью граммами пороха в нее зарядить специально разработанный стальной двенадцатикилограммовый снаряд с почти тремя килограммами тола, то и результат будет более чем внушительный.

Четырнадцатого марта в Японское море вышли тридцать шесть траулеров. С пушками Барановского. Снаряд из которой в полудюймовом листе стали (обычной, не брони, конечно) делает дырку почти метрового диаметра. На расстоянии в три километра.

До такого снаряда додуматься могла только моя больная фантазия: диаметром в шестьдесят четыре миллиметра и длиной в восемьдесят сантиметров для пушки со стволом в метр двадцать длиной. Чтобы запихать его в пушку — и то надо повозиться, хотя и без особых физических усилий: медные пояски для нарезки располагались лишь в хвостовой его части. Просто неудобно было.

В Артуправлении на складах хранилось сорок шесть пушек. У меня осталось сорок четыре: две были полностью изношены на испытаниях нового боеприпаса, благодаря чему выяснено, что пушка может стрельнуть раз пятьдесят — а потом окончательно сломается, несмотря на новый откатный тормоз и новый накатник. Две пушки остались на Сахалине — мало ли чего случится, а шесть сейчас ожидали своего часа на Кунашире. Оставшиеся — плыли очень экономичным ходом где-то в Японском море, ожидая встречи с любым японским транспортом. И каждый траулер нес по пятьдесят снарядов "Гарпун".