Генри спустился на первый этаж неподалеку от бывшего кабинета замдиректора. Заходить туда по-прежнему было неприятно, хотя та история с картиной давно осталась в прошлом. Макалистер толкнул незапертую дверь, включил свет и остановился.

Зачем он на самом деле здесь? Почему именно сюда ему вдруг захотелось прийти?

Он прошелся по кабинету, ни на чем надолго не задерживая взгляд. Картину не убрали. Пожалуй, стоило рассказать Сорате правду о родителях Дайске. Нашли бы священника или кого-то еще, кто мог освободить их. Может, это сделает сам Дайске, ведь не зря он околачивался в порту. Акихико Дайске ничего не делает просто так, все его поступки имеют какую-то цель. Генри еще раз огляделся, цепляя незначительные детали, которые некоторое время попылятся в его голове и навсегда исчезнут.

А картину все-таки лучше убрать.

Собираясь уходить, он еще раз рассеянным взглядом окинул полутемное помещение. Скрытая за декоративной рамкой с каллиграфическими иероглифами сейфовая дверца была чуть приоткрыта, Генри вернулся, чтобы закрыть ее, и рамка случайно покосилась. Пришлось снять ее, и, признаться, без нее стало намного лучше. Генри не был поклонником японской поэзии, поэтому строки о печальной любви оставили его равнодушным, зато на обороте, к удивлению своему, он обнаружил совсем другой текст. Безупречно ровными буквами на чистом английском кто-то от руки вывел весьма странное послание. И этим кем-то был Акихико Дайске, чей почерк Генри не сразу, но узнал по прощальному письму.

«В давние времена в одной деревне на острове посреди океана жил могучий колдун и заклинатель. Слава о нем гремела до самого Хэйан-Кё и даже император, говорят, уважал его дар. Боги охраняли его, а демоны боялись его силы. Жители деревни приносили ему дары, а взамен просили усмирить шторм, послать много рыбы в их сети и прогнать злых духов, приходящих из леса и выходящих из моря…»

Макалистер бегло дочитал легенду, больше похожую на детскую сказку о волшебнике, но она была оборвана на середине. Зачем бы Акихико не решил ее записать, он либо не успел этого сделать, либо не захотел. Генри положил рамку на стол изображением вверх и вышел в коридор и бездумно направился в бывшее крыло общежития для мальчиков, впрочем, очень скоро и у его передвижений появилась цель. Из-под двери комнаты № 3 пробивалась тонкая полоска света.

– Генри? – Сората был удивлен. – Что… Хотя нет, просто заходи.

Он посторонился, и Генри вошел в комнату. Оглядел скудную спартанскую обстановку и сказал:

– Мы расстались. С этим покончено.

Сората не задавал вопросов, указал на кровать, и Генри послушно сел нее.

– Я давно должен был сделать это, понимаешь? Оборвать все разом. Так будет лучше. Но я оставил ее там одну, я чувствую себя скотиной. Но если я вернусь, потом сказать это еще раз будет сложнее. И ей будет еще больнее. Если я вернусь сейчас, то снова все испорчу.

Он замолчал, опустил голову. Щелкнул дверной замок.

– Тогда я тебя не отпущу, – просто сказал Сората. – Вырывать, так с корнем, да?

– Да, – помедлив, ответил Генри и провел ладонями по лицу. – С корнем.

Все будто навалилось разом – чувство вины, ответственность, страх, сожаления. Сделанное и не сделанное, прошлое и нынешнее. Генри висел в воздухе и никак не мог достать ногами до земли, чтобы снова почувствовать уверенность.

– Что, если я не смогу?

– О чем ты? – Сората подошел к окну и плотнее задернул шторы.

– О тебе. Что, если я все-таки окажусь слабее, если не смогу тебя защитить?

– Кажется, мы уже обсуждали это, – Сората не стал садиться напротив, как это уже когда-то с ними бывало, а пристроился рядом, на кровати. – Ты пытаешься взять на себя все. А это неправильно. Ты не выдержишь. Не потому, что ты слабый, а потому что ты один.

– Я не хочу быть один, – тихо признался Генри, – но у меня не получается иначе. Люди… Они другие, я не могу стать просто одним из них.

Сората пошевелился, скрипя пружинами матраса, и Генри почувствовал в полумраке, как его ладони касается живое человеческое тепло.

– Ты пробовал говорить это кому-то еще, кому-то, кроме меня? Может, Кейт?

Генри покачал головой.

– Я… я не могу, – он и сам удивлялся этому. – Когда она смотрит на меня, в ее глазах отражаюсь не я, а тот Генри Макалистер, которого она для себя выдумала. И если я начну говорить то, что думаю на самом деле, это образ расколется и поранит ее.

– Ты ее любишь?

– Нет.

– А любил?

Генри задумался. Его представления о любви были весьма расплывчатыми, и в какой-то степени он испытывал это чувство лишь по отношению к одному человеку в мире. Но ведь Сората говорил о другой любви?

– Наверное, да. Какой это теперь имеет смысл?

Сората пожал плечами.

– Да никакого. Просто мы так увлеклись тайнами и опасностями, что перестали видеть друг друга. Других людей. Какой твой любимый цвет, Генри?

– Любимый цвет? – он так удивился, что даже не сразу смог ответить. – Синий, я думаю.

– А мой белый.

– Мы все еще так мало знаем друг о друге.

– Точно, – Сората улыбнулся, и улыбка проникла в голос. – Завтра я могу умереть, или все мы умрем, или все выживем и уберемся с острова. И я хочу, чтобы мы ценили отведенное нам время.

Единственный включенный торшер на длинной ножке испускал рассеянный мягкий свет, лишь самым краем касающийся кровати. Убаюкивающий шорох дождя за окном. И тепло. Генри чувствовал его внутри себя и знал, кого за это благодарить.

Засиделись до самого рассвета. Дождь уже отшумел, дом давно погрузился в сон, а они все разговаривали и разговаривали, как в последний раз, и все никак не могли наговориться.

– Если я медиум, – рассуждал Сората, – то почему я не вижу духов, как ты? Это нечестно, они меня видят, а я их нет.

– Откуда мне знать, – пожимал плечами Генри. – Я не медиум и не могу впускать души в свое тело, как ты.

– Я ведь был одержим этим существом? Ты, правда, изгнал его с помощью обычного омаммори?

Генри отдал его Сорате и велел носить с собой днем и ночью. Признаться, он считал, что дважды этот трюк не сработает, но все же лучше, чем ничего.

– Я не успел как следует это обдумать. Фишер направлял на меня твой пистолет, между прочим. Но да, ты был определенно под чужим контролем. Кутанаги тоже, но не так. Это существо было тобой. Ты совсем ничего не помнишь?

Сората ничего не помнил. В общем-то, так даже лучше, едва ли быть пленником на задворках собственного сознания приятная штука. Уже почти проваливаясь в сон, Макалистер вспомнил про сказку, оставленную Акихико, и спросил, что Сората думает об этом.

– Скоро мы узнаем, – задумчиво ответил он. – Если у Дайске был план на нас, то можешь быть уверен, он уже начал реализовываться.

Это не слишком-то радовало.

– Что если это история реальная? Про остров Синтар, тогда еще Онисэн? И Дайске знал ее настоящую?

– Тогда он бы хотел, чтобы мы разобрались сами, и мы разберемся. Мне кажется, будто я уже слышал эту историю раньше, может, читал где-то, – Сората потянулся и зевнул. – Но уже почти утро, Генри, надо ложиться спать. Завтра ты покажешь мне рамку, я посмотрю и, быть может, вспомню. А пока постелю тебе на полу, если ты не против.

Генри поднялся и тоже размял затекшие мышцы. Голова гудела, уши закладывало от недосыпа, и все же он чувствовал себя лучше, чем за все дни, проведенные в Японии.

– Спасибо тебе, – сказал он и протянул руку. – Эта ночь, лучшее, что ты мог для меня сделать.

Сората пожал протянутую ладонь и вдруг без предупреждения обнял Генри, тихо сказав почти на самое ухо:

– Больше никогда… Никогда, хорошо?

Генри его понял. Никогда не сомневаться, никогда не позволять кому-то лезть в их дружбу. Никогда не отводить взгляд, никогда не отпускать руки.

Мысли о разных видах любви, по сути, были слишком глупы и наивны. Тому, что связывало их с Соратой, нет названия, и оно не нужно. Слова лишь оболочка, призванная прикрыть содержание. Генри надоело прикрываться, и будь что будет.