А еще тут было людно и шумно. Мой хирд не очень-то был и приметен в этой яркой толчее. Ульверы только и успевали вертеть головами, громко обсуждая прохожих. Вон идет женщина в свободном платье, а за ней раб несет навес на палке так, чтобы тень падала на хозяйку. Хотя… Я пригляделся к госпоже и засомневался, а баба ли это? Может, просто уродина? Или всё же мужик, только с гладким лицом? Ни волосочка на подбородке. Даже у меня отросла куцая бороденка. А потом посмотрел на других прохожих и понял, что тут многие мужи ходят с бритыми лицами. Аж передернуло от эдакой мерзости. Платья бабские, морды гладкие, может, у них и между ног тоже… гладко?

Вон те — точно женщины, с выпуклостями, а на их головах огромные тюки и корзины. Одна несла тяжелый кувшин с водой, и ни одна капля не выплеснулась оттуда. Мерзкими голосами верещали ослы, нагруженные так, что из-за поклажи виднелись только уши и хвост.

Сзади послышались крики, и люди на улицах расступились, отошли поближе к стенам домов. Хотевит сказал нам сделать то же. Мы послушались и вскоре увидели троих карлов с перьями на круглых шапках, которые шли и кричали «Дорогу! Дорогу», как нам пояснил Хальфсен. А вслед за ними восемь черных рабов несли на своих плечах повозку без колес, зато с крышей. Я подумал, что внутри, скорее всего, важный груз, но когда они прошли мимо меня, занавесь на повозке всколыхнулась, и я увидел, что там сидит человек. Судя по бороде, муж. Хотя как знать, вдруг у них тут и бородатые женщины водятся. Может, калека? Или хворый, что спешит к знаменитым годрландским лекарям?

Уступать дорогу пришлось еще три раза, но там за крикунами ехали всадники, судя по смуглой коже и угольно-черным бородам, сарапы. Они выглядели не так, как солнечные жрецы в Бриттланде или на Северных островах. Во-первых, они были хельтами, во-вторых, одежда на них блестела и переливалась золотом, да и головы их не сверкали проплешинами, а были покрыты развевающейся тканью, перехваченной на лбу жгутом, а в-третьих, они были вооружены мечами и короткими копьями.

Попетляв еще немного, Хотевит остановился перед небольшим домом, всего лишь в четыре моих роста вышиной, постучал в дверь, назвал свое имя, подождал еще немного, и вскоре ему открыл рослый светлобородый мужчина живичской крови. Они обнялись, Хотевит показал на нас рукой, сказал что-то, и лишь после этого мы вошли.

После палящей уличной жары, где даже камень под ногами обжигал пятки, в доме показалось прохладно и темно, но Хотевит не остановился в просторной богато обставленной комнате, а прошел дальше и вскоре открыл еще одну дверь, ведущую наружу.

Мы что? Шли сюда только ради того, чтобы пройти через дом и снова выйти на улицу?

Но когда я прошел за Жирным, то увидел дворик с деревьями и цветами, где сладко пахло и веяло влагой от небольшого озерца, чьи берега были обложены цветными мелкими камушками.

— Подождите здесь, — сказал Хотевит, — скоро вам принесут напитки, а потом и угощение.

А сам вернулся в дом.

Я подошел к озерцу и опустил в воду голову по самую шею, потом высунулся и отряхнулся. Как же хорошо! Ульверы тоже поспешили освежиться, а взмокший побагровевший Сварт и вовсе плюхнулся целиком. Только Хальфсен остался в стороне.

— Эй, Хальфсен! А ты чего стоишь? — крикнул Эгиль.

— Бывший хозяин рассказывал, что у богачей во дворах есть пруды, и там нельзя купаться. Они для прохлады и для питья.

Я взглянул на воду. Ну, после Сварта я бы пить, пожалуй, не стал, слишком уж мало было озерцо, и мутная взвесь заполонила всю чашу. Но что сделано, то сделано!

Вскоре рабы притащили из дома стол и поставили его в тени разлапистых деревьев, затем принесли множество глиняных кружек и несколько кувшинов. У меня уже язык прилип к горлу, так что я махом выхлебал всю кружку. Напиток был прохладным и кислым. То, что нужно в такую жару. Кувшины вмиг опустели.

Лундвар отошел к соседним кустам, развязал тесемку на штанах и принялся поливать землю.

Во двор тут же выскочил карл на четвертой руне и заголосил, замахал на Лундвара руками, тыкая пальцами то на его пах, то куда-то внутрь дома. Отчаянный закончил ссать, обтер пальцы правой руки о рубаху, а потом сжал горло крикуна так, что тот захрипел.

— Хальфсен, — лениво сказал я, прислонившись к ребристому стволу, — чего он раскричался?

— Говорит, что нельзя гадить во дворе, для этого есть уборная.

— Так пусть покажет. Отчаянный, пусти его! И глянь, где у них тут отхожее место.

Лундвар разжал хватку, и несчастный карл закашлялся, потирая горло, а потом, после слов Хальфсена, махнул следовать за ним.

Отчаянный вскоре вернулся с весьма озадаченным видом.

— Они срут в особой комнате, которая вся выложена малюсенькими камушками, дыра в полу, а куда всё уходит — непонятно.

— По трубам в море, — сказал Хотевит, вышедший из дома вслед за хирдманом. — Скоро будет готово угощение. Кай, я хочу отправить снедь и тем, кто остался на «Соколе».

— Хорошо, — кивнул я. — А потом пойдем за серебром.

Живич замялся:

— Нет, не пойдем.

Тут уже и у меня руки зачесались взять его за горло и хорошенько встряхнуть. Я с трудом подавил гнев и процедил сквозь зубы:

— Что значит «не пойдем»? Отказываешься от своих слов? Думаешь увильнуть?

— Нет! Я тебе сейчас всё растолкую. Давай поговорим в другом месте, угощу тебя хорошим вином.

Тем временем рабы начали приносить угощение: пышные белые лепешки, горшок с рыбной похлебкой, жареное мясо с медом, запеченную рыбу, несколько чашек с соусами, гороховую кашу, кашу из белого зерна, в которой чернело что-то вроде тараканов или овечьего дерьма. Уже потом я узнал, что это называется изюмом, и делается оно из сушеных ягод.

Я сглотнул слюну.

— Для нас накрыли отдельный стол, — продолжал увещевать Хотевит, — там блюда не хуже.

Парни жадно набросились на еду: хватали мясо голыми руками, макали лепешки в соусы, осторожно трогали изюм, чтоб проверить, не зашевелится ли. Видарссон закашлялся, покраснел и закричал:

— Еда жжется! Жжется! Язык горит!

Схватил кувшин и выхлебал едва ли не половину за раз.

Мда, пожалуй, лучше и впрямь поговорить с Жирным отдельно, пусть мои хирдманы пожрут спокойно. Я махнул Простодушному, чтоб следовал за нами, и зашел с Хотевитом в дом.

Там, в прохладной комнате, на мягких коврах стоял богато накрытый стол безо всяких гороховых каш. Вместо глиняных чашек и кувшинов — цветная стеклянная утварь, переливающаяся на свету, тонколепные узорчатые миски и даже ложки были серебряными! И вино в прозрачном сосуде не бледно-розовое, как на столе у ульверов, а темное, красное, густое.

Мы с Херлифом уселись на вышитые подушки стульев, рабы тут же поднесли нам чаши для омовения рук, потом чистую тряпицу для обтирания. Хотевит сам налил нам вина и сразу перешел к делу. Оно и верно. Если б он вздумал заговорить меня, потянуть время тостами и пустой болтовней, я б точно разбил один из этих дорогих кувшинов об его голову.

— Я не отказываюсь от своих слов и хочу вернуть тебе обещанное. Несмотря на то, что случилось в Велигороде, твой хирд помог Дагне, вы спасли меня и ее, привезли в Гульборг, защищали, кормили. И я хочу отплатить вам за всё.

К нам за стол сел родич Жирного, тот самый муж, что открыл дверь. Он явно был не в духе: хмурился, толком не пил и не ел. А судя по его лицу, речи нашей он не понимал. Это Хотевит волей-неволей выучился за время пути нордскому языку, а этот живич, скорее всего, разумел только свой да здешний языки. Ну и, может быть, сарапский.

— Только в Годрланде жизнь идет иначе. Здесь нельзя спешить.

Я хлебнул вина. Крепкое, сладкое, оно приятно прокатилось по горлу и разгорячило кровь.

— Если я сегодня пойду к тому ярлу, его слуги меня не впустят, скажут, что ярл захворал или уехал в поместье за городом. Сначала нужно передать ему письмо, где будет сказано, что Хотевит Жирный хочет увидеться. Получив письмо, ярл расспросит людей и узнает, когда я прибыл в Гульборг, с кем, зачем, и лишь потом согласится на встречу. Скорее всего, та встреча будет не в его доме и не в моем, а в термах.