Я промолчала, мысленно признав, что определенно позволю ему сделать это, если такое и впрямь случится. Очень скоро урчание Соляриса стихло, а дыхание стало глубоким и размеренным. Вслушиваясь в него, как в еще одну колыбельную, сама я заснула лишь к полуночи, а на рассвете в Столице протрубил громогласный горн, извещая о начале новой войны.

13. Омела, увядающая на северном ветру

Единственная вещь на свете, которая никогда не меняется, — это война.

На самом деле она началась задолго до горна, но именно в миг, когда тот прозвучал, война наконец-то заговорила со мной в полный голос, как говорила с моим отцом. Голосам этим был лязг мечей и доспехов, надеваемых в спешке; цокот конницы, пересекающей тракт, и рычание драконов, кружащих в небе; молитвенные песнопения вёльв в городских неметонах, не ведающих, что почти все, в честь кого их отстроили, мертвы. Война была громкой, оглушительной, и прикосновения ее обжигали всех без разбора. Эти ожоги надолго останутся на женах хирдманов, половина которых обернется вдовами уже к следующему утру, а на их детях не заживут вовсе.

Когда-то и мне доводилось отправлять отца на войну. Правда, стоя на носочках и крепко обнимая его напоследок, я и не думала, что он может с нее не вернуться — уже тогда я боялась, что с нее не вернутся другие. Нашей семье было неведомо поражение, ибо Оникс побеждал во всем и везде. По крайней мере, пока был здоров и молод. Интересно, будь отец жив и поныне, по-прежнему бы я хранила уверенность в том? Или тоже заливалась бы слезами, держась за нижний край его кольчуги, как дочери Мидира, окружившие того на пути к тронному залу?

— Папочка, папочка!

— Тебя уже ранили один раз. Что, если ранят второй⁈

— Попроси госпожу оставить тебя дома, папочка, пожалуйста!

— Мама не переживет… Мама весь день плачет…

Все четверо и сами плакали навзрыд. Похожие, точно близняшки, и сплошь рыжие, как сам Мидир, будто всю его семью расцеловало дикое пламя. Они были хорошо знакомы мне и чужды одновременно. Пока Мидир не забрал семью из Альвилля, он каждый месяц посылал им мошны с золотом и подарки, многие из которых мы выбирали вместе. Некоторые я тайком отправляла сама, делясь лишними платьями и костяными гребнями, которые Мидир не мог позволить себе в таком количестве даже на королевское жалование. В конце концов, четыре дочери — четыре сундука, которые нужно успеть наполнить доверху раньше, чем они решат выйти замуж.

Чем дольше я смотрела на них сейчас, дожидаясь Мидира у трона, тем больше удивлялась тому, что он принял в свою семью и меня. Пускай и негласно, пускай и не кровно, но благодаря ему даже после смерти Оникса я чувствовала себя так, будто у меня по-прежнему есть отец. Такая преданность заслуживала соразмерной платы.

Решив не торопить Мидира, я молча сложила за спиной руки и отвернулась. Летом и осенью в тронном зале было больше света, чем в любой другой точке замка. Стеклянные колонны отражали лучи и разносили их так далеко, что обычные стены из кремовых плит превращались в золотые, а длинные узкие окна, выложенные витражом, светились. После гибели отца тронный зал не использовался по назначению: здесь хранили ветхие гобелены о прошлом, устаревшие письма и портреты моих предков, которые отец попрятал по катакомбам после смерти Неры и которые я повелела найти сразу же, как заняла его место. Они пылились, сложенные в сундуках там, где всего один поворот Колеса назад выстраивались ярлы и летописцы. Отныне лишь нефритовая статуя Дейрдре в бриллиантовой короне и я были этому залу гостями.

В такие моменты, когда я приходила сюда предаться воспоминаниям и полюбоваться на отцовский трон из черного гранита, вместо которого уже давно должен был стоять трон мой, мы с нефритовой Дейрдре подолгу смотрели друг на друга. Она — воплощение триумфа, а я — воплощение потерь. Если Дагаз, та безумная старуха, не врала, то передо мной действительно стояла я сама. От этого становилось вдвойне печальнее: должно быть, «Память о пыли» о многом умалчивает, ибо как же Дейрдре должна была нагрешить, чтобы переродиться мной?

— Драгоценная госпожа!

В это утро, лишенное сытного завтрака с парным молоком и сладкой дремы в постели, мне подумалось, что именно с тронного зала должен начаться мой военный поход. Он стал отправной точкой, местом встречи и сбора. Правда, Ллеу не был приглашен.

— Драгоценная госпожа, — снова позвал меня он тем не менее и прошел через зал между колоннами. Его поступь в кожаных башмаках была мягкой, как у кошки, и ничего бы не выдало его присутствия, не заговори он со мной первым: — Ах, госпожа… До чего же искусная работа!

Я растерянно проследила за его взглядом, полным мальчишеского обожания, и опустила голову вниз. Несмотря на то, что Гвидион обзывал Ллеу чванливым гордецом, он вовсе не был заложником своего высокомерия, как многие советники и сейдманы до него. Ллеу умел признавать и свои ошибки, и чужое превосходство, особенно когда это превосходство демонстрировал его собственный младший брат.

Броня из перламутровой чешуи, будто скрепленная из морских раковин, сидела так близко к коже, что буквально срасталась с нею. Чешуйка к чешуйке, она облегала все тело от шеи до лодыжек, но, в отличие от кожи настоящей, была твердой и абсолютно неэластичной, из-за чего в районе груди пережимала так, что слишком глубокий вздох вызывал под ребрами ноющую боль. В отличие от брони Соляриса, где не было ни единого крепления и застежки, моя броня имела свыше четырех десятков таких. Там, где сплавить пласты не удалось даже при помощи солнечного огня, Гектор соединил их аграфами^[28] из белого золота. Ему пришлось самому застегивать их, ибо надеть эту броню в одиночку было попросту невозможно, как и снять. На это у нас ушло порядка часа.

Зато я никогда не забуду то благоговение, которое испытала, явившись в кузницу после звучания горна и увидев броню воочию на одном из манекенов. Не менее запоминающимся было и облегчение, когда она мне подошла. Гектор не ошибся с мерками ни на дюйм, вдобавок управился точно в срок, как было обещано, и явил миру еще один венец кузнечного искусства. Когда я уходила, на его руках насчитывалось по меньшей мере с дюжину бинтов, прячущих мокрые волдыри от огнедержцев, лопнувших во время работы, и порезы от слишком твердых пластов чешуи, от которых даже отскакивал молоток.

— Уверен, когда керидвенцы узрят вас, они решат, что к ним сошло пятое божество. Я бы записал вас в летописях, как Рубин Светозарная, — улыбнулся Ллеу, как всегда гораздый на лесть, и я вздохнула, покосившись на свое отражение в зеркальных колоннах. На прямом свету броня сияла до того ярко, что превращало меня в размытое лучистое пятно.

— Благодарю, Ллеу. А почему ты сам так одет?

Он по-прежнему любовался моим одеянием, сложив ладони под подбородком и согнувшись пополам, чтобы рассмотреть сплавленные чешуйки поближе. Оттого, кажется, Ллеу совсем позабыл, что нагрянул ко мне накануне сражения с определенной целью. Цель эта стала очевидна мне сразу же, как я рассмотрела его в ответ. Знакомое парадное одеяние из светлой телячьей кожи и замши, которое совсем не годилось для того кровавого сейда, основанного на жертвоприношениях, который он практиковал… Теперь к нему прибавились части доспеха: серебряные пластины с искусной резьбой, в которой я сразу узнала руку Гектора, полукруглая вставка на груди, похожая на умбон^[29] щита, и связка клинков вокруг талии вместо пояса. Среди них были не только ритуальные скин ду, — способные, согласно преданиям, заставить из древесины течь молоко — но и боевые, охотничьи, хотя я сомневалась, что Ллеу умеет обращаться с ними. Главным его оружием всегда было слово — остальное предназначалось лишь для того, чтобы донести его до богов. Для этого на левом плече Ллеу висела сумка, откуда веяло запахом горьких трав. Там же наверняка лежало кресало и волчьи кости, которые запрещалось использовать в сейде, но которые я частенько видела у Ллеу в катакомбах.