Перед ними массивная деревянная дверь. Шалая Кэтти окидывает ее взглядом, в котором предвкушение мешается с нерешительностью. Эди косится на нее.

– Поспешим на выручку? – произносит она.

Шалая Кэтти кивает, делает шаг вперед и открывает дверь.

Глаза Эди еще не успели привыкнуть к темноте, а она уже чувствует, что вокруг – просторный зал, и в этом зале таится нечто огромное. Она словно вошла в конуру исполинского пса и слышит его дыхание. Тут в мозг начинает разом поступать информация от остальных органов чувств.

Зал – просто колоссальных размеров.

Он настолько огромен, что и залом-то не назовешь. Скорее, это собор или пещера. Причем она кажется до странности знакомой, почти родной… О! Ну, конечно. Абель Джасмин выстроил нечто подобное в Корнуолле – специально для гениальной ученой, которую необходимо теперь туда доставить.

Наверху и чуть в стороне Эди различает часть бездонной шахты, которая начинается от тронного зала Опиумного Хана, пробивает дно пещеры и выходит к подземной реке. А еще всюду, куда ни кинь взгляд, громоздятся скульптуры – в человеческий рост и выше, – людей, словно окаменевших в ходе жестокой бойни. Пол усыпан обломками их конечностей, словно здесь когда-то ожили и схватились в смертном бою шахматные фигуры, но в самый разгар битвы игра была остановлена.

Первым делом Эди приходит в голову, что это логово Горгоны Медузы, населенное окаменелыми останками поверженных врагов. Затем появляется предположение, что сквозь пещеру некогда прокатился древний ледник, оставив здесь своих вмерзших в лед пассажиров, и, наконец, что Опиумный Хан приказал устроить под троном огромное кладбище убитых им недругов. Потом до нее доходит, что все воины – сваленные в кучи, пригвожденные мечами к земле, висящие на копьях или рухнувшие на колени, – отлиты из металла. Земля усыпана шестеренками и пружинами, проводами и ремнями, а в воздухе стоит запах раскаленного металла и стройки. Шагая за Шалой Кэтти меж диковинных скульптур, Эди различает на красивых сломанных руках и затейливых масках печати мастеров-рескианцев. Из прорех в медной коже торчат зубчатые колеса, и черные потеки из ран – машинное масло, не кровь. Легион гомункулов.

Эди подходит ближе к одному из них и едва не остается без головы, когда тот резко взмахивает мечом. Она успевает отскочить, и клинок со свистом проносится мимо. Она потрясенно присматривается: гомункул не может сдвинуться с места, поскольку пригвожден к земле копьем противника, однако безглазое лицо внимательно следит за ней. В следующий миг и его противник поворачивает голову в ее сторону. Когда она замирает, они вновь начинают смотреть друг на друга. За спиной Эди непрерывно сквернословит Соловей.

– Одни реагируют на свет, – тихо поясняет Шалая Кэтти, – другие – на звук. Хотя они неуклюжи и незамысловаты, не стоит думать, что они безобидны. Они учатся. Фрэнки говорит, сразу делать их умными слишком хлопотно, поэтому сперва они глупые, но постепенно умнеют, сами пишут для себя перфокарты. То есть, конечно, не перфокарты, все очень современно. Их пониманию есть пределы, зато Фрэнки сумела их объединить. С виду это отдельные устройства, а вместе они как… пчелиный рой. Только каждый член этой семьи ненавидит остальных. Фрэнки говорит, они бесполезны: слишком ограничены их возможности. Память заполняется очень быстро. И все же… они умеют удивлять.

Не в бровь, а в глаз.

Эди осторожно пробирается между игрушечными солдатиками, стараясь не попадаться им под руку, и, миновав очередное скопление, обнаруживает, что это лишь начало: пещера представляет собой поле великой брани, на котором полегли целые механические армии, поколения солдат – от самых сложных моделей, почти не отличимых от людей, до совсем топорных, беспомощных ящиков с хрупкими ручками-манипуляторами. Все они, частично или полностью разломанные, соединены друг с другом, земля усыпана катушками бумажной ленты, перфокартами и пружинами, висящими из рваных ран. Было какое-то словцо… Да. Роботы. Металлические рабы, неразумные механизмы, ведущие друг с другом вечную войну.

Эди наблюдает, как ее бойцы разглядывают механических солдат, и всей душой надеется, что они не видят в них отражение себя. Один из ящиков с ручками вцепляется в ногу Флагштока. Он пинком отшвыривает его в сторону, потом встает на ящик обеими ногами и прыгает, покуда металл не складывается, а механическая рука не повисает.

– Малец-то боевой! – не без восхищения восклицает Флагшток и тут же, заметив на себе недоуменные взгляды остальных, спрашивает: – Чего? Мебель не портим, да?

Эди ведет их за собой вглубь пещеры.

Вероятно, река когда-то бежала здесь свободно, то и дело подмывая землю и выходя на поверхность; теперь ее воды обузданы колесами и турбинами: огромные винты вращаются в клетях и баках; валы гудят смазанными подшипниками; катушки меди в несметных количествах гудят и искрят за влагозащищенными стеклянными экранами; всюду змеятся кабели и провода, соединяющие этот бесконечный град удельной емкости с шипящими шарами, котлами и иными, еще более диковинными предметами – пластинами из серебристого металла, самородками, вращающимися в воздухе шариками и взмывающими под потолок черными стержнями, между которыми горят дуговые разряды.

Толстый кабель тянется от одного верстака к небольшой расселине в стене футов пяти шириной. Оттуда временами вырывается странный мерцающий свет – не ультрамариновый, как у зловещих спиралей в тронном зале, а светло-голубой. Мгновением позже раздаются выстрелы. Что еще хуже, доносится свирепый крик: «Американцы!»

Эди машинально делает шаг к стене и осторожно входит в расселину. Проход резко расширяется, в нос ударяет запах джунглей и… крепкая, едкая вонь навоза, раскаленного металла и соломы.

Эди сворачивает за угол и выходит из пещеры. За спиной на фоне ночного неба высится поросшая сочной зеленью гора, а вдаль уходят рядами, мерцая в голубом свете киноэкрана, серые ноги-столбы, тучные бока, морщинистые морды, с внимательным безмолвием следящие за человеком на экране, который беспорядочно палит из револьвера в темноту подворотни.

– Съели?! – кричит беглец. – Живым вам не дамся, легавые!

Эди уже хочет охнуть от удивления, но Шалая Кэтти увлекает ее обратно в пещеру.

– Они не любят, когда им мешают смотреть фильм, – очень тихо произносит она.

– Это ведь слоны! – возражает Эди.

– Да. Во времена моего отца для них ставили спектакли, им играли музыку. Теперь они смотрят кино. – Поскольку Шалой Кэтти это явно представляется чем-то само собой разумеющимся, Эди не спорит; старуха вздыхает. – Кроме них у меня никого не осталось, – произносит она так тихо, что ее почти не слышно за выстрелами с киноэкрана. – Верные друзья отца моего отца. Они как дети. Доверяют мне. Не ему. Только мне. Поэтому он решил стереть их с лица земли. Закованные в броню, они непобедимы и не знают преград. Дар слонов заключается в том, что их нельзя использовать с дурной целью. Они – воины сердца, а не машины. Вот почему ему нужен Постигатель. Потому что мои слоны ему неподвластны. Потому что он – зло.

Шалая Кэтти говорит спокойно и ровно, но на ее щеках блестят слезы. Эди не обнимает ее: не хочет, чтобы женщина, наделенная силой, рыдала на ее груди.

– Фрэнки там, – минуту спустя произносит Шалая Кэтти.

Эди проходит за ней в другой зал, где кое-кто ведет себя очень по-французски.

Множество рескианцев трудятся над неким подобием латунного аквариума. Он висит в воздухе на лебедке или кране, и широкоплечий монах с двумя помощниками, пыхтя, вытягивают его из воды, а остальные придерживают и следят, чтобы он не перевернулся. Одна только жидкость весит добрую тонну, думает Эди. Подъемные блоки, должно быть, очень хорошо откалиброваны.

Посреди всего этого стоит маленькая женщина с копной взъерошенных темных волос и в простой, видавшей виды блузке. На ней кожаный фартук и брюки, пошитые не то из плотной шторы, не то из покрывала. Даже издалека слышно, что она очень недовольна: до Эди доносится резкая, ритмичная, бурливая речь, которая может сойти за «обсуждение» только с большой натяжкой. Объект ее гнева – рескианец с изнуренным лицом и в кузнечных крагах.