– Когда ты успела?.. – начала Гита и вспомнила, что Салони возвращалась в лавку Карема якобы за ключами, забытыми там. – Ладно, проехали. Зайдешь? Бандит, отстань от нее!

Салони и Карем ответили на вопрос хором: она сказала «Нет», а он – «Да». Карем тотчас смутился и пробормотал:

– О, черт, прости, я думал…

Широкая улыбка Салони показалась Гите оскорбительной:

– Карембхай, я обещала Гите составить компанию, но мне срочно нужно домой. Может, останетесь и поболтаете с ней?

– Конечно.

Когда Карем наклонился погладить Бандита, Гита ущипнула Салони за локоть и прошипела:

– Что ты творишь?

– А ты? Тебе нужно алиби! Пусть он останется!

– Мы уже обеспечили себе алиби!

Салони поиграла бровями – опять же, как сочла Гита, крайне оскорбительно:

– А все равно пусть останется. – И была такова.

Гита отперла дверь своего дома, но входить не спешила.

– Ты не обязан оставаться. Салони… она вечно плетет интриги. Я знаю, что тебе нужно возвращаться к детям.

– Они и без меня справятся. Я хочу с тобой поговорить. Можно? – Гита кивнула. – Бандита тоже позови. Он, наверное, проголодался.

В доме Карем осмотрелся с тем же интересом, с каким Гита недавно изучала его жилище. Пока она ставила кипятиться воду в кухонном закутке, он разглядывал ее рабочий стол.

– Почему ты не пьешь алкоголь? – спросила Гита. – Из-за религии?

Он включил радиоприемник.

– Да я пробовал, просто меня это не увлекло. Я больше по табаку. Но дочка взяла с меня обещание, что я брошу, так что теперь позволяю себе всего одну биди по вечерам.

– Салони хочет, чтобы я с ней выпила.

– Не знал, что вы с Салонибен дружите.

– Когда-то дружили. Может, опять подружимся. Для меня самой это новость.

– Новости не всегда бывают плохими.

– Карем, я чувствую, что должна сказать тебе: тем вечером, у тебя, когда мы… ну…

– Да?

– Это было чудесно. – Она стрельнула в него глазами – хотела тем самым продемонстрировать самоиронию, показать, что сама над собой подшучивает, но получилось глупо и некрасиво. – Ну, пока я все не испортила.

– Ты ничего не портила.

На лице Гиты отразилось удивление, и Карем рассмеялся:

– Мы оба виноваты. Совместное, так сказать, фиаско. И кстати, то, что было до, мне тоже понравилось. Ты женщина прямолинейная, и я это уважаю.

Гита досадливо нахмурилась, но он был слишком занят собственными мыслями и тем, что собирался дальше сказать, поэтому продолжил:

– Я тоже буду прямолинейным. Я говорил, что мы друзья, Гита, и это чистая правда, но еще мы взрослые люди, и не буду скрывать, что у меня есть мотивы, выходящие за рамки дружеских, – глупо было бы это отрицать, да и жалко тратить время, которого у меня и так немного… Но это не значит, что наши отношения должны выйти за рамки дружеских. Мне в любом случае нравится с тобой общаться.

Гита сглотнула. Она вдруг поняла, что люди играют в такие игры не для развлечения, а потому, что в качестве альтернативы им ничего не оставалось бы, как раскрыть объятия и честно сказать: «Делай со мной что хочешь», – рискуя при этом нарваться на отказ.

Вода вскипела. Засыпав туда промытую чечевицу, Гита проговорила:

– Мне тоже нравится с тобой общаться. И ты прав: мы взрослые люди. Мои… мотивы, как и твои, выходят за рамки дружеских.

– Я так и думал.

Гита улыбнулась – со смирением и самоотречением, возникшими благодаря ее новому открытию.

– Что навело тебя на эту мысль? – спросила она. – То, что я чуть не откусила тебе язык, когда мы целовались?

Он рассмеялся – от души, но совсем не обидно:

– Да, это была недвусмысленная подсказка! Видишь? Прямолинейность работает.

– Так, значит, ты согласен… что все это останется между нами?

– Все это в любом случае только наше дело. Никого оно больше не касается.

– Да, верно. Очень хорошо, – кивнула Гита. – А в чем именно заключается… это наше дело?

– Я думаю, в том, что мы можем видеться друг с другом, когда захотим и когда у нас будет время. Ну и пооткусывать друг другу языки при желании тоже не возбраняется.

– А дальше? Что будет дальше?

– Э-э… решим по ходу. Как тебе такой ответ?

– Звучит неплохо. Даже хорошо.

Гита улыбнулась, и от того, что ей это удалось, одновременно возникли два чувства – облегчения и стыда, будто маятник закачался, так что голова закружилась.

– Покормлю Бандита.

Она слила воду и остудила чечевицу. Когда они с Каремом вернулись из кухонного закутка, пес немедленно забыл про своего заклятого врага – ящерицу – и набросился на угощение. А Гиту, присевшую на край кровати, тошнило при одной мысли о еде – ей казалось, что теперь она никогда уже не сможет проглотить ни кусочка.

Будущее сулило целый диапазон страхов. Еще месяц назад Гита была уверена, что впереди у нее скучная до зевоты жизнь, потом обрушилось осознание: то, что она совершила, изменит отмеренные ей одинокие дни навсегда. Но сегодня вечером она не испытывала ни тревоги, ни ужаса, ни вины – возникло странное оцепенение, онемение чувств, от которого на душе стало легко. И хотя Гита понимала, что долго это не продлится, сама по себе передышка была бесценным даром – она на такое и не надеялась. Но даже благодарность за этот дар была какой-то неявной, отвлеченной из-за онемения чувств. Надо было бы выпроводить Карема, чтобы не вовлекать его в свой кошмар, но мысли о том, что она останется наедине с воспоминаниями о событиях сегодняшнего вечера (слово «травма» казалось Гите слишком драматическим для описания пережитого, хотя подходило как нельзя более точно), хватило ей, чтобы спросить:

– Посидишь со мной? Не думаю, что сейчас я готова на большее… но не мог бы ты просто посидеть со мной немного?

Если Карем и удивился этой просьбе, то виду не подал:

– Конечно.

Он подтащил пластиковый стул поближе и сел рядом с ней. Взял ее руку, пристроил у себя на колене. Его ладонь была теплая и сухая; Гита даже услышала шорох, когда он погладил ее по руке. По телу разлилось блаженное умиротворение, от которого расслабились болезненно сведенные мышцы между лопатками. И тело на уровне каких-то инстинктов подсказало, что, если она сейчас вытянется на кровати, а он накроет ее лоб своей ладонью, она заснет легко и будет крепко спать до утра. Гита поняла это на вдохе, а на выдохе уже знала, что ничего подобного случиться не может. Поэтому она попросила:

– Расскажи мне что-нибудь о ней.

– О ком? – спросил Карем, хотя и так знал ответ. – О Сарите?

– Да. Я помню ее в школе, но она была на пару лет старше, так что мы мало общались.

Карем молчал, и Гита добавила:

– Прости. Я, наверное, не должна о ней расспрашивать.

– Нет, что ты. Я люблю говорить о Сарите, особенно с детьми. Мне больно вспоминать о ней, но будет еще больнее, если дети ее забудут. Что тебе рассказать? – Он задумался. – Она страстно увлекалась политикой. И сама хотела в этом участвовать. Хотела быть политиком.

Гита отодвинулась подальше от края кровати, так, чтобы опереться спиной о стену, и ступни ее повисли в воздухе.

– Правда?

Карем тоже подовинул стул ближе к стене.

– Правда. Делать бижутерию она ненавидела – наверное, поэтому у нее так ужасно получалось. Но она фантастически умела общаться с людьми, кого угодно могла очаровать. Думаю, в политике она сумела бы многого добиться, если бы не рак… ну, ты знаешь.

– Мне очень жаль. Ее могли бы принять в деревенский совет, ведь сейчас действуют квоты для женщин.

– Ну, не знаю, как бы панчаят отнесся к присутствию в своих рядах мусульманки. Тем более из далитов.

Гита повернула к нему голову:

– Что?!

Карем кашлянул:

– Родители Сариты приняли ислам незадолго до ее рождения, потому что думали, что это поможет им изменить свой социальный статус. Но для них ничего не изменилось, тогда они решили переехать из своей деревни сюда и выдать себя за мусульман из высшей касты.