– Что такое «Краткий курс»? – спросила Эмма.

– То же, что «Майн кампф», только в сто раз нуднее. – Фриц махнул рукой. – Программное сочинение Сталина.

– О твоем аресте сообщила Шарлотта. – Старик сосредоточенно сморщил лоб. – И сразу Нильс, Ирен с Пьером, Альберт отправили официальные телеграммы советскому правительству с требованием освободить тебя.

– Да, знаю, очень тронут и благодарен, только это бесполезно, – быстро проговорил Хоутерманс.

– Как же бесполезно, если тебя освободили?

– В защиту Конрада они тоже послали. – Хоутерманс сморщился.

– Конрад – это кто? – спросила Эмма.

– Вайсберг. Он работал со мной в Харькове. Его расстреляли. И меня никто там освобождать не собирался, переправили под конвоем, отдали гестапо вместе с такими же эмигрантами. Я был уверен, что мне тут в лучшем случае светит лагерь, а скорее всего, казнят. Но вот освободили без всяких официальных писем от мировых светил. Хватило поручительства одного Макса.

Эмма покосилась на Вернера. Старик сидел, низко опустив голову, сжав пальцами виски, и, кажется, уже не слушал Хоутерманса, бормотал:

– В последний раз мы с Марком виделись весной тридцать четвертого, на международной конференции в Ленинграде. Перед моим отъездом поссорились. Марк заявил, что Гитлер мог прийти к власти только в стране, где каждый второй антисемит. Я спросил: кто же, по-твоему, антисемит? Я или Макс? Ты ведь сказал: каждый второй. Потом я брякнул, что только в стране, где каждый второй – идиот, мог прийти к власти Сталин. Он в ответ: ты называешь мою родину страной идиотов? Обычно мы после перепалок на политические темы быстро мирились, смеялись, но в тот раз почему-то страшно завелись, не могли остановиться и даже не попрощались. А ведь это была наша последняя встреча.

– Вернер, не вините себя. – Эмма погладила его плечо. – Кто же мог предвидеть?

Старик не услышал ее, продолжал глухим, безнадежным голосом:

– Я долго дулся, ждал от него письма, а он, наверное, от меня. Наконец я не выдержал, написал. Он ответил не скоро и как-то холодно, потом прислал открытку на день рождения. Потом замолчал.

В прихожей стукнула входная дверь.

– Вот и Агнешка, сейчас будем пить кофе, – сказала Эмма.

– С начала тридцать пятого переписываться с иностранцами стало опасно, – объяснил Хоутерманс.

– Я позвоню Максу, отправлю телеграмму Нильсу, – решительно заявил старик, – надо связаться с Кюри. Нильс напишет Альберту. Мы закидаем их гневными посланиями от мировых светил с требованием освободить Марка.

«Только этого не хватало!» – испугалась Эмма и ласково сказала:

– Вернер, мне кажется, не стоит спешить. Подумайте, если опасно переписываться с иностранцами, значит, заступничество Бора и фон Лауэ могут, наоборот, навредить. Вот Фриц говорит, там всех обвиняют в шпионаже. – Она многозначительно взглянула на Хоутерманса.

– Я слышал, сейчас, при новом главе НКВД, многих выпускают. Не знаю, не возьмусь советовать, там все непредсказуемо. – Фриц встал, улыбнулся опять фальшиво. – Ладно, иду варить кофе.

– Непредсказуемо, – повторил Вернер.

– Представьте, если Марка уже выпустили – и вдруг приходят гневные послания от иностранных ученых. – Эмма накрыла ладонью его дрожащую руку.

– Выпустили? – Старик поднял на нее покрасневшие влажные глаза, взглянул с такой детской надеждой, что ей стало не по себе. – Думаешь, могли выпустить?

– Ну конечно! Я просто уверена. Он давно на свободе и продолжает работать. Кстати, вы показали Фрицу резонатор?

– Ему пока не до этого, слишком устал, возбужден, без конца рассказывает о большевистских ужасах, скучает по жене и детям. – Вернер потянулся за очередной сигаретой.

– С ним вы стали слишком много курить, – заметила Эмма и отодвинула портсигар. – О, как дивно пахнет из кухни!

– Физзль правда здорово варит кофе. Обычный кофейник его не устраивает, отыскал в кладовке медный, турецкий. – Голос Вернера зазвучал спокойней, лицо ожило. – Когда-то Марта купила его в Венеции в антикварной лавке, и до сих пор никто ни разу им не пользовался.

– Да, удивительно, как вдруг оживают старинные вещицы, – задумчиво произнесла Эмма, – кстати, вы уже начали экспериментировать с рубином?

Он не ответил, опять закрыл лицо ладонями, пробормотал чуть слышно:

– Марк, Марк…

* * *

Проскуров позвонил Илье домой в шесть утра, сказал нарочито вялым голосом:

– Дрыхнешь? Вроде договаривались мяч погонять.

– А что, там уже просохло? – зевнув, спросил Илья.

– Мг-м, и даже травка выросла.

Илья вскочил, быстро умылся, почистил зубы, натянул спортивные шаровары, майку, старый джемпер. Сверху надел легкую куртку, прихватил из вазы на буфете два больших яблока.

До Знаменки он добежал трусцой минут за десять. Проскуров ждал его на спортивной площадке во дворе, неподалеку от главного здания Комиссариата обороны. Одет был так же, как Илья. Шаровары, джемпер, куртка. Сунув руки в карманы, лениво подкидывал носком ботинка мятый футбольный мяч.

Моросил дождь, мелкий, как пыль, земля была влажной и скользкой, никакой травки. Фраза «травка выросла» означала, что Митя Родионов вернулся из Иркутска.

Илья достал из карманов яблоки, одно кинул Проскурову, другое надкусил. Минуту оба молча жевали.

– Как наши изотопы? – спросил Илья.

– Пока не знаю. Родионов от резонатора в полном восторге, твердит, что Мазур гений. – Проскуров пнул мяч. – Я видел только запаянный свинцовый контейнер, размером с куриное яйцо. Отправлю с курьером в Ленинград, академику Иоффе, вместе с копией официальной заявки и описанием прибора.

– Официальная заявка от кого кому?

– Ну, не курица же снесла это свинцовое яичко с урановой начинкой прямо ко мне на стол. Думаешь, я бы сунулся к Иоффе без бумажки?

– Да, правда, не сунулся бы, – кивнул Илья, – но ведь Мазур боялся писать.

– Осмелился. Родионов уговорил его составить заявку в научно-техническое подразделение, все оформили как положено.

Мяч лениво покатился за ограду и поплыл в глубокой луже.

– Ладно, черт с ним, все равно дырявый, – Проскуров махнул рукой. – Мальчишки подберут, дыру залатают, будут играть в свое удовольствие. Давай пройдемся.

Они ушли с площадки, отправились, как всегда, к Гоголевскому бульвару. Дождь кончился, сплошное облачное марево таяло на глазах, становилось прозрачным и легким. Сквозь него просвечивала утренняя весенняя голубизна.

– Сдается мне, товарищи физики Мазура твоего не любят, – сказал Проскуров, прожевав яблоко вместе с огрызком.

– Почему?

– Тему выбрал непопулярную, упрямо продолжал над ней работать, игнорировал мнение коллег. Одиночка. Таких нигде не любят, особенно в дружных творческих коллективах.

– Но ведь в академики приняли.

– Лучше бы не принимали, сразу доносы полетели. Там, знаешь, тот еще гадюшник. Спасибо, Вернадский вступился, написал Молотову и Сталину. Наверное, поэтому из тюрьмы отправили не в лагерь, а в ссылку.

– Может, стоило обратиться к Вернадскому, а не к Иоффе? – спросил Илья.

Проскуров помотал головой:

– Мазур просил не трогать его. Вернадский и так рисковал, когда вступился.

– Мало ли о чем просил Мазур? Твое решение.

– Мое, – кивнул летчик, – но Мазур прав. Это только кажется, что академик Вернадский фигура неприкасаемая. Сам знаешь, у нас незаменимых нет. Да и все равно, без Иоффе не обойтись. В ядерных вопросах он главный. Физики считают Иоффе чуть ли не святым. У него сплоченная команда. Ученики, сподвижники. Есть такое выражение: «Детский сад папы Иоффе».

– Трогательно. – Илья хмыкнул. – Мазур давно вырос из детских штанишек, в ученики не годится и, вероятно, в сподвижники тоже. Может, они с Иоффе конкуренты?

– Вряд ли. Слишком разные области. К тому же по моей информации Мазур на звание «папы» никогда не претендовал.

– Если прибор окажется перспективным, и Мазура вернут в Москву, папа Иоффе охотно его усыновит. – Илья покрутил в пальцах яблочный хвостик.