* * *

Через двадцать лет после того, как я в последний раз посмотрел этот фильм дома с экрана компьютера, ко мне на работу зашла девушка, с которой я когда-то встречался на последнем курсе университета.

— Я знала, что ты меня пошлешь, если я просто позвоню, но сказала себе, что хочу с тобой увидеться, — начала она, — вот и решила заглянуть к тебе в рабочее время. У тебя же сейчас рабочее время, да? — Я понял, что она успела позвонить моей секретарше и задать ей этот вопрос. — Можно сесть? — Она села. — И да, кстати, чтобы ты не переживал: мне ничего не нужно.

— А я разве сказал, что тебе чего-то нужно?

— Нет, но я знаю ход твоей мысли. В общем, никаких сюрпризов, и не жди торжественного появления тридцатилетнего увальня, который обратится к тебе: «Папочка!» Мне просто хотелось повидаться.

Я поразмыслил.

— Повидаться. — Я повторил ее слова с налетом намеренного недоверия, тем самым выигрывая время, чтобы понять, какую лучше принять позу. — Я тоже рад тебя видеть.

— Я про тебя думала, — сказала она.

— Я про тебя тоже. Случалось.

— Случалось нечасто, да?

Я виновато улыбнулся.

Тут мне пришло в голову, что сказать-то нечего. А вести беседу мне. Она рассказала, чем занималась все эти годы. Я рассказал про свою жизнь. Мне показалось, что занималась она одним — шлялась по Европе. Я же, похоже, создал у нее впечатление, что жизненный путь мой был прям и безошибочен. Я решил пригласить ее на обед куда-нибудь неподалеку от работы.

А потом в лифте я вдруг сообразил, что проживаю наяву фильм, который впервые пошел смотреть сразу после того, как она меня бросила в 1972 году. Я рассказал ей про «Любовь после полудня». Она вроде бы вспомнила этот фильм, но смутно. Я не стал распространяться. В первый момент мне хотелось сказать, что сходство между приходом Хлои и ее собственным, без предупреждения, ко мне на работу вроде как намекает на что-то лежащее за гранью синхронических связей, и то, что этот фильм я видел в 1972 году, меньше чем через месяц после ее отъезда в Германию, только усилило эффект эхо, как будто смысл, который я тогда ощутил в этом фильме, но не сумел сформулировать в словах, связан не столько с мужчинами и женщинами, не с желанием как таковым, а с утверждением, что в грядущие годы все еще повторится. Я взял ее руку и сказал, что очень рад ее появлению. Мы выпили кофе в небольшой кофейне, в этот час полупустой, мне это напомнило Францию, я ей об этом сказал, и нам стало очень хорошо, а потом до меня внезапно дошло.

Много лет назад я считал: зря я думаю, что фильмы Ромера — про мою жизнь. Не было у меня уверенности, что их нужно прочитывать в свете того, что я переживал в действительности. А тут я вдруг понял, что фильмы эти действительно про мою жизнь, но это скорее такой пустой бланк моей жизни, и бланк этот в должный срок предстоит заполнить событиями, которые когда-то могли казаться разрозненными, но напрочь перестали быть разрозненными в тот миг, когда я внес их в бланк, составленный Ромером. Мне захотелось вернуться к своему юному «я» и сказать ему: я всегда знал, что настанет день, когда она вернется, и в этот день я все ей расскажу — где я был все эти годы, что видел, делал, любил, как страдал — из-за нее и из-за других, — и то, в каком направлении пошла моя жизнь, во многом обусловлено тем ее бегством в Германию. Более того, мне хотелось бы, чтобы мое юное «я» присутствовало при нашем воссоединении, и, усадив его с нами рядом в маленьком кафе, я бы рассказал ему, что вот этот миг, встреча двух бывших любовников, которым так приятно оказаться рядом на несколько часов, без четкого понимания, что важнее, сейчас или тогда, — наверное, лучшее из того, что может предложить нам жизнь.

Ночные прогулки под солнцем

Необычайно солнечным утром в конце июня бродил я по улицам Санкт-Петербурга в поисках девятнадцатого столетия. Я давно уже мечтал побродить по этому городу. Именно этим, думал я, и положено заниматься в Санкт-Петербурге. Запираешь дверь, спускаешься вниз и, не успев оглянуться, уже блуждаешь по улицам и площадям, на которых никогда не думал оказаться. Путеводитель не поможет, карта тоже, потому что речь не о том, чтобы заблудиться, сойдя с маршрута, и испытать по этому поводу азарт, не о том, чтобы отыскать уголки совершенно неожиданные, но явно пригодные для твоей любви; хочется скользить вдоль улиц в нервозно-трепетном состоянии души, как это бывает с персонажами русских романов, в надежде, что некий внутренний компас поможет тебе найти верную дорогу в городе, который ты себе воображал еще со времен подросткового запойного чтения. Речь идет не о туризме, а о дежавю.

Часть души хочет посетить город Достоевского — такой, каким он был когда-то. Жара, сутолока, пыль. Хочется видеть, обонять, трогать здания в Столярном переулке, слышать гул Сенной площади, где лоточники, пьяницы и прочий подозрительный сброд и сегодня тут как тут, бывает, что даже толкаются, как и 150 лет назад. Хочется пройти по Невскому проспекту, главной артерии города, потому что он возникает почти в каждом русском романе. Хочется без посредников ощутить дух этой улицы, на одном конце которой когда-то жили бездомные бродяги, на другом — напыщенные щеголи, а между ними — разного рода мелкие бессчастные озлобленные мстительные чиновники, единственная задача которых — в те часы, когда они не кропали бессмысленные отчеты и не снимали с них бесконечные копии, — состояла в том, чтобы ворчать, сплетничать и злорадствовать над невзгодами друг друга. Это можно назвать палеопутешествием: поисками того, что находится под поверхностью, того, чего уже почти не осталось.

Хочется посмотреть на дом, где когда-то жил Раскольников (номер пять по Столярному переулку), всего в квартале от того места, где жил и сам Достоевский и где он писал «Преступление и наказание»; на мост, который Раскольников пересек, когда шел совершать убийство в дом номер 104 по Екатерининскому каналу (теперь каналу Грибоедова); а в нескольких шагах оттуда, в доме номер 73 по той же набережной, обитала тихая и милая проститутка Соня. Все эти места мало переменились со времен Достоевского, хотя в пятиэтажном доме Раскольникова теперь четыре этажа. Дома в Столярном переулке, где проживал Гоголь, больше нет, а на месте старого деревянного Кокушкина моста, который в «Записках сумасшедшего» переходит Поприщин, теперь новый, стальной.

Но я ищу толпу на Сенной площади и ее отупляющую безликость и неутолимую жажду. Я понимаю, они не имели бы такого значения, не будь они неразрывно связаны с тем душевным разладом, который рождается из одиночества, нищеты, из худой одежды, — кошмар молодого человека, который описывает Достоевский:

На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, — всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины. <…>

Около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах домов Сенной площади, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого сорта промышленников и лохмотников.

У каждого существует свой воображаемый Санкт-Петербург. У каждого был в жизни неожиданный поворот, вызванный книгами, действие которых происходит в Санкт-Петербурге. Всем хотелось бы вернуться к той первой бередящей душу странице, на которой писатель по фамилии Достоевский пробуждает в нас демонов, о чьем существовании мы не подозревали, и с помощью этих демонов вкладывает нам в головы неотесанные голоса — подталкивает читателя к тому, чтобы у него начался самый извращенный роман, какой может связать человека и город.

Мы возвращаемся в Петербург, чтобы вновь пережить первые искры этого невеселого романа: кем мы были, когда он с нами приключился, о чем думали, когда позволили ему завязаться, прекрасно понимая, чтó он с нами творит? Нужен нам не Петербург в его нынешнем виде — хотя местами он почти не изменился. Нам вовсе не хочется, чтобы взор нам слепили его дворцы и проспекты — хотя и на них нужно посмотреть не раз и не два, чтобы они перестали тебя отвлекать. Наш внутренний Петербург рождается из чистого изнеможения после бесцельного блуждания по улицам и набережным, мимо того или иного моста и через них, вот по этому парку, по этому острову, «не замечая дороги», пока невыносимая жара и удушающее одиночество не схватят за горло и мы не вспомним, как на несколько дней мы стали частью «Преступления и наказания»: