Обстучав ноги от снега, Никлас с Горчаковым двинулись по центральному проходу между рядов скамей с прихожанами, приближаясь к алтарю. Слева от него стояла деревянная стойка с закрепленными портретом улыбающейся Мэри Смит — та же фотография, только увеличенная, которую Никлас уже видел; справа — небольшая стойка-кафедра для выступлений, за которой расположился пастор. Высокий, худощавый, с длинным крючковатым носом.
Преподобный молча смотрел на визитеров — причем в его взоре не было неприязни. Скорее, как определил Никлас, во взгляде пастора теплилась надежда. Подойдя ближе и кивнув ему, Никлас вопросительно показал на кафедру. Стараясь не допускать при этом внешне ни малейшей тени неуверенности. Сработало — пастор, не задавая вопросов, отступил, освобождая место.
Никлас оперся руками на стойку, осмотрел присутствующих. Самые разные лица, самые разные взгляды — от сдержанного интереса до откровенной злобы, с которой смотрел, например, вон тот мужчина с залысинами и в клетчатой рубашке.
— Меня зовут Никлас Бергер. Граф Никлас Бергер. Московский Государь-Император счел нужным выдать мне патент офицерского звания и вверить мне командование группой ратников. Я прибыл сюда за справедливостью, и я, как и вы, верю в Бога.
Ложь далась Никласу легко. Может быть потому, что это и не ложь — вдруг подумал он. Сделав небольшую паузу, Никлас выдохнул — как перед прыжком с десятиметровой вышки. Продлевая паузу — последний раз собираясь с мыслями, открыл лежащий на кафедре псалтырь. Он не видел расплывающиеся буквы — взгляд его был сейчас направлен вглубь воспоминаний, в очередной раз прокручивая сцены в памяти. Но сквозь эту картинку перед внутренним взором вдруг проступили строки, и Никлас неожиданно для себя прочитал:
— Тогда одно утешит нас, что мы все вместе в трудный час, взываем к Богу…
Сделав долгую паузу, Никлас резко захлопнул псалтырь. Подняв глаза от книги, он еще раз осмотрел сидящих перед ним людей. Самые разные люди, самые разные взгляды.
— Часто ли мы говорим Господу: «Мы любим тебя?» — громко и звонко в наступившей тишине прозвучали слова Никласа. — Каждое воскресение. Эти слова даются нам легко и свободно. А знаете, о чем люди не любят говорить? О ненависти. Мне хорошо знакомо чувство ненависти. Оно зарождается здесь, глубоко внутри, — похлопал по левой стороне груди Никлас. — Здесь оно зреет, наливается силой, а потом выплескивается наружу вместе с дыханием. Зубы скрипят так, что кажется будто они раскрошатся. Я ненавижу тебя, Господи! Я ненавижу тебя! — громко закричал Никлас, с силой хлопнув ладонью по стойке кафедры.
Он заметил, как расширились глаза слушателей, как многие из них вздрогнули; злобно смотревший на него мужчина с залысинами даже отшатнулся, с громким звуком ударившись спиной в спинку скамьи.
— Вы наверняка произносили эти слова раньше, я в этом уверен. Мы все их произносили…
Никлас продолжал говорить. Американеры продолжали слушать.
Сразу после того, как опричная группа Бергера приступила к тренировкам, Никлас получил на свой командирский планшет большой архив информации с грифом «Для служебного доступа», где содержались закрытые к свободному ознакомлению знания цивилизации прошлых веков. Самая разная подборка, от учебников до произведений массовой культуры, в числе которой был сериал «Карточный домик», созданный в США — могущественном государстве погибшего мира. Сериал был рекомендован для просмотра опричникам как исторический, и его обсуждению полагалось сразу несколько лекций с комиссарами; а сцену, когда американский политик выступает в церкви перед общиной американеров — еще той, старой Америки, Никлас смотрел с десяток раз и произнесенный героем текст накрепко запомнил. Несознательно, просто так получилось — слова остались в памяти словно не желая уходить.
Сейчас Никлас этот текст, прошедший через конец света и более чем сто лет, повторял практически дословно. Была лишь одна разница — главный герой сериала врал и лицемерил для получения собственной выгоды, а Никлас сейчас говорил искренне. И цели он преследовал не сугубо личные — он просто хотел избежать резни.
Легко вспоминая слова, Никлас видел, что завладел вниманием слушателей. Краем глаза видел взгляд пастора — периодически кивающего после некоторых его фраз. Задача сейчас стояла простая — имея решение о смертном приговоре ведмедю, успокоить этим фактом общину и не допустить перерастания ситуации в открытый конфликт. Никлас уже, с чужой помощью неизвестных авторов нажав на нужные струны души слушателей, рассказывал, что простая казнь хищного зверя не принесет пользы, а отсроченная — путем отправки в штрафные отряды, послужит на благо собравшихся, ибо так угодно Господу.
Длинная речь уже подходила к концу, и Никлас видел, что у него все получается — постепенно чувствуя, как нарастает внутреннее удовлетворение. Он смог, у него все получилось. Причем это оказалось неожиданно легко — все же играть словами это не тяжести таскать, определенно…
— В конце концов, для чего нам нужна вера, если она не выдерживает испытаний, которыми мы подвергаемся? Мы никогда не поймем, зачем Господь забрал Мэри, или зачем забирает других дорогих для нас людей. И хотя Господь не дает нам никаких ответов, он наделил нас способностью любить…
— П-пар лю флян гуш, — услышал вдруг Никлас, как шипит из-за спины Горчаков.
Осекшись на полуслове, Никлас замолчал. Огляделся, понимая, что последние пару десятков секунд смотрел не на окружающих, а только на себя. Но стоило прекратить самолюбование, как стало понятно: ситуация странно изменилась. Вокруг по-прежнему сидели самые разные люди, но у большинства были теперь одинаковые взгляды. Никлас отчетливо понял, что внимание аудитории полностью утеряно — на него почти никто больше не смотрел.
На скамейке первого ряда сидела небольшая и хрупкая бабушка-одуванчик с пышной прической седых волос. Она, до этого момента внимательно глядящая на Никласа и периодически кивающая, теперь глядела в пространство безжизненным взглядом. Женщина слева от бабушки-одуванчика, по лицу которой недавно текли слезы, уже сидела с широко раскрытыми глазами, замерев и так же глядя в пространство. Вдруг послышался глухой звук падения — кто-то свалился со скамьи в центре зала.
— Что происходит? — прозвучал из-за спины тихий и заметно обеспокоенный голос пастора.
Одновременно с этим раздался чпокающий звук открываемого флакончика. Сразу — практически одновременно, второй. Даже не оборачиваясь, легко было догадался по характерным звукам, что это Горчаков влил в себя две дозы стимулятора.
Никлас отвел руку назад, отщелкнул клапан кобуры. Сидящая напротив него бабушка в этот момент конвульсивно дернулась, открытые глаза ее закатились. Она начала было клониться в сторону, но ее еще раз дернуло словно в конвульсиях, а потом бабушка-одуванчик замерла в неестественной и неудобной полупозиции. Не упала — через пару мгновений начала вставать со скамьи.
Постепенно — дергано, как болванчики в руках кукловода, поднимались на ноги и остальные. Но Никлас внимательно смотрел на бабушку, которая сейчас уже стояла и — глядя белесыми глазами, прислушивалась словно хищник. Вернее, как будто принюхивалась: склонив голову, недавний божий одуванчик медленно вела носом, пока невидящий взгляд ее белых глаз не остановился на Никласе.
— Преподобный, что происходит? — раздался обеспокоенный голос из центра зала.
Вопрос был задан на английском, со странным акцентом — слова словно проглочены до того, как сказаны, но смысл возгласа Никлас понял. И сразу же после вопроса послышался крик ужаса — на подавшего голос испуганного американера, которого не затронула странная трансформация, неожиданно набросилось сразу несколько человек. На него одномоментно прыгнули трое или четверо, послышался глухой рык, визжание, а после истошный крик.
Бабушка-одуванчик вдруг прыжком оказалась у самой кафедры, совсем рядом с Никласом. Он уже достал вальтер — раздался выстрел. Пуля прилетела прямо в лоб, сухонькое тело откинуло — голова назад, ноги вперед.
