— Пуля дура, штык молодец, — приговаривал унтер каждый раз всаживая учебный «штык» очередному неловко подставившемуся призывнику.

Очень много приходилось копать. Вообще именно лопата, а не винтовка, как можно было бы подумать при первом взгляде на обучение, стала главным инструментом каждого из бойцов. Малыми лопатками, выданными каждому в самом начале службы, они копали окопчики для стрельбы лежа, с колена, стоя и стоя на лошади. Рыли траншеи и насыпали редуты. Строили брустверы и учились окапывать артиллерию. Сколько кубических аршин грунта было им вытащено из земли, перенесено на другое место и использовано в качестве строительного материала, Лешка сказать точно явно не смог бы. «Много» — вот и весь ответ.

Иногда они выходили на обустроенный тут недалеко полигон и учились стрелять из винтовки. Это, наверное, было самое любимое занятия как самого Лешки, так и большинства других призывников, не смотря на то, — а может как раз и потому — что слишком много им стрелять не давали.

— Дорого, — просто пожимал плечами унтер на вопросы о том, почему бойцам дают стрелять всего по десять патронов раз в неделю. После чего задумчиво добавлял, — это еще что… Раньше и того не было. Из гладкоствольных ружей тренируйся-не тренируйся одинаково попадешь, куда Бог положит, вот и не стреляли особо. Токмо заряжать учились на быстроту. А из нового-то винтаря на триста шагов попасть можно…

На самом деле попасть можно было и на б о льших дистанциях, даже прицел винтовки был рассчитан на дистанцию до 800 шагов, но в реальности стрелять на такие расстояния никого не учили.

После упражнений физических был обед, а после обеда их загоняли в классы для учебы. Всех солдат батальона для этого загодя разделили по уровню грамотности. Тех, кто ни читать, ни писать не умел — отдельно, с ними в основном именно предметами из начальной школы и занимались. Тех, кто был грамотным, учили всяким армейским премудростям, которые в будущем пригодиться могли. Как перевязать раненного, как донесение составить правильно, как численность противника определить на глаз. Всего, что за полгода было впихнуто в «стоеросовые» — как удрученный беспросветной тупостью учеников любил приговаривать читавший лекции поручик Сосновский — головы и не перечесть. Для многих новобранцев, привыкших с детства к физически тяжелой монотонной работе, именно такая учеба, с необходимостью задействовать думалку, была настоящей пыткой.

Впрочем, тех кто не хотел учится, здесь тоже вполне умели мотивировать. После ужина роты выходили на большой плац и занимались строевой подготовкой. Те, кто преуспевал в учебе — всего пару часиков, «исключительно в удовольствие». Те же кто проявлял в обучение недостаточную прилежность вполне могли остаться тянуть носок глубоко заполночь. Ну а утром все начиналось заново.

Первые два месяца слились у «новика Сидорова», как теперь его именовали подофицеры и офицеры, в один бесконечный калейдоскоп сменяющихся перед глазами картинок. За день успевало устать не только тело, но и мозг. Говорят: «заснул еще до того как голова дотронулась подушки». Так вот Лешка засыпал еще во время вечерних занятий по строевой подготовке буквально на ходу, причем тело одновременно с тем вполне себе продолжало выполнять отрывистые команды унтера, без всякого участия головы. Бывали дни, когда последние несколько часов бодрствования начисто выпадали из памяти, как после хорошей попойки.

Однако человек способен адаптироваться ко всему, и уже на исходе третьего месяца, даже не смотря на дополнительно подросшие нагрузки, как-то стало находиться время вечером еще немного посидеть с товарищами по учебной роте и потрындеть за жизнь. Ну или набросать родителям весточку о том, что жив-здоров, не унывает. Хотя вероятно, родители бы в «новике Сидорове» вряд ли смогли бы так просто узнать виденного всего несколько месяцев назад сына.

Регулярные физические упражнения и сытная кормежка повлияли на молодое, еще податливое тело парня исключительно положительно. Плечи раздались в стороны, в росте прибавилось с пол вершка, осанка от регулярных строевых занятий — а унтера никогда не стеснялись ткнуть какого-нибудь зазевавшегося и опустившего в строю плечи бойца палкой, что тут даже телесным наказанием не считалось — стала ровной что та доска.

— Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой,

Выходила на берег Катюша

На высокий берег на крутой.

Рота четко отбивала ногами ритм по отсыпанной гравием площадке, а Лешка в этот момент думал совсем о другом. Заканчивалась зима, несмотря на то, что было еще достаточно холодно, по ночам температура чуть ли не каждый день опускалась ниже нуля, в воздухе уже потихоньку запахло весной. А это означало, что скоро их обучение будет окончено, им всем присвоят звание «рядовой» и раскидают для дальнейшей службы по действующим частям.

— Выходила, песню заводила,

Про степного сизого орла,

Про того, которого любила,

Про того, чьи письма берегла.

Несколько дней назад в ученый центр пришел приказ ускорить подготовку бойцов и быть готовыми выпустить новобранцев в действующие части до срока. Хоть приказ этот и относился к тем, что должны знать только старшие офицеры, как это обычно бывает, уже на следующий день об этом судачил даже последний нестроевой из хозяйственной роты. Чем именно была обусловлена подобная спешка доподлинно никто не знал, но зато всяких возможных версий было высказано хоть отбавляй.

— Эх ты песня песенка девичья,

Ты лети за дальним солнцем вслед,

И бойцу на дальнем пограничье

От Катюши передай привет.

Большинство естественно говорило про скорую войну, но вот местный жандарм, рассказывающий обычно новобранцам о политической обстановке и возможных врагах — в первую очередь о находящемся по ту сторону гор турке — хранил загадочное молчание. И это пугало даже больше.

— Пусть он помнит девушку такую,

Пусть услышит, как она поет,

Пусть он землю бережет родную,

А любовь Катюша сбережет.

Судачили, что песню эту написал сам государь император по случаю военной реформы и сокращения срока службы. Мол теперь уходящего в солдаты парня девушка вполне могла дождаться, особенно если он был каким-нибудь добровольцем с гимназическим дипломом. Не то что раньше…

У самого Лешки ждущей его Катюши дома не было, что, однако, не уменьшало решимость парня беречь родную землю там куда его пошлет император. От мысли, что он может скоро попасть на войну сердце не сжимало страхом, а наоборот начинало биться чуть быстрее, как бы даже в предвкушении. Парню только-только исполнилось восемнадцать, и война виделась не местом людских страданий, а возможным способом показать себя. Получить награду или внеочередной чин.

— Дурак ты, — только покачал головой, убелённый сединами унтер, случайно услышавший разглагольствования парня. — Страшно это. Когда все горит, взрывается. Воет смертным воем раненный товарищ, которому осколком располосовало нутро и все кишки вывалились на землю, а он пытается их засунуть обратно. А на тебя француз бежит с перекошенным лицом и штыком норовит ткнуть. Не стоит оно того…

Унтер потер зловещего вида шрам рассекающий правую щеку и уходящий аж за ухо и ничего не добавив просто ушел, забыв даже разогнать новобранцев по койкам.

Ну а в середине марта им наконец присвоили первый настоящий чин и полагавшуюся к нему одну «соплю» на погон после чего рассовали по полкам. Лешка попал в Тенгинский пехотный полк, получивший по реформе — в это время все полки империи получили «сквозную нумерацию» — 77 номер.

Местом дислокации полка и всей 18 пехотной дивизии был губернский город Тифлис, что выглядело более чем удачным жребием. Особенно для человека, который в качестве одного из главных аргументов для ухода в армию называл желание посмотреть мир.

Правда, как очень скоро выяснилось, непосредственно в расположении полк находился в лучшем случае месяца три в году, а в остальное время гонял по окрестным горам всяких бандитов, контрабандистов и прочих сомнительных личностей, коих в тех местах было с избытком. А потом и вовсе их перевели на берег Черного моря в Поти, что, правда, ни у кого отторжения не вызвало — море любили все и солдаты и офицеры…