Автор каденции додумал то, что не закончил Моцарт, угадал открытый конец, который Моцарт завещал другим – тем, кто сочинял каденцию совсем в другую эпоху, когда музыка совершенно изменилась. Чтобы понять тайну моцартовского произведения, не нужно было вставать на его место, копировать его походку, язык, голос, пульс, даже стиль; нужно было заново изобрести его так, как не смог бы он сам, продолжить стройку с того места, где Моцарт ее закончил, но строить то, что он все же признал бы несомненно своим и только своим творением.

Когда Мишель вернулся, я тут же рассказал ему о нотах.

– Это не соната, это каденция… – начал я.

– Курица или говядина? – прервал он меня.

Сегодня наш ужин и комфорт шли на первом месте. Мне нравилась его забота.

– Мы что, в самолете? – спросил я.

– У нас есть и веганское меню, – продолжил он, пародируя стюарда «Эйр Франс». – И великолепное красное. – Он на мгновение замолчал, а потом спросил: – А что ты говорил?

– Это не соната, а каденция.

– Каденция. Конечно! Так я и предполагал. – После секундной паузы он спросил: – А что такое каденция?

Я засмеялся.

– Это короткая, одно- или двухминутная импровизация пианиста на тему, которая уже разрабатывалась в фортепьянном концерте. Обычно трель в самом конце каденции служит сигналом для оркестра снова вступить и закончить часть. Когда я в первый раз увидел трель, я не мог понять, для чего она, но теперь ее смысл мне совершенно ясен. Однако эта каденция все не заканчивается и не заканчивается, и я не знаю, сколько еще она длится, но она явно длиннее пяти-шести минут.

– Так, значит, в этом и заключалась великая тайна моего отца? Шесть минут музыки и все?

– Видимо, да.

– Что-то тут не сходится, правда?

– Я еще точно не знаю. Мне нужно изучить эти ноты. Леон постоянно цитирует «Аврору».

– «Аврору», – повторил он, широко улыбаясь. Я не сразу понял почему.

– Не говори мне, что ты дожил до своих лет и никогда не слышал «Аврору».

– Я знаю ее, как свои пять пальцев, – сказал он, продолжая улыбаться.

– Врешь ты все, я же вижу.

– Конечно, вру.

Я встал, подошел к фортепьяно и заиграл первые такты Вальдштейновской сонаты.

– Ну конечно, «Аврора», – сказал он.

Он все еще шутит?

– На самом деле, я слышал ее много раз.

Я прекратил играть и перешел к рондо. Мишель сказал, что знает и его.

– Тогда напой, – попросил я.

– Ни за что.

– Пой вместе со мной.

– Нет.

Я запел рондо и, немного поуговаривав его пристальными взглядами из-за пианино, услышал, как он пытается петь. Я заиграл медленнее и попросил его петь громче, и в конце мы уже голосили в унисон. Потом Мишель положил обе руки мне на плечи, и я подумал, что это сигнал остановиться, но он сказал: «Не останавливайся», – и я продолжил играть и петь.

– Какой у тебя голос, – сказал он. – Если бы я мог, я бы поцеловал твой голос.

– Продолжай петь, – сказал я.

И он продолжил. Когда мы закончили, я заметил в его глазах слезы.

– Почему? – спросил я.

– Не знаю почему. Может быть, потому что я совсем никогда не пою. А может быть, все дело в том, что я с тобой. Я хочу петь.

– Что же ты, и в душе не поешь?

– Сто лет не пел.

Я встал и большим пальцем левой руки утер его слезы.

– Мне понравилось, как мы пели, – признался я.

– И мне тоже, – ответил он.

– Тебя расстроило пение?

– Вовсе нет. Просто я растрогался, словно ты заставил меня выйти за рамки. Мне нравится, когда ты заставляешь меня выходить за рамки. И потом, я такой застенчивый, что так же легко плачу, как другие люди краснеют.

– Ты застенчивый? По-моему, ни капли.

– Ты даже не поверишь насколько.

– Ты заговорил со мной ни с того ни с сего, в общем, снял меня, да не где-нибудь, а в церкви, а потом пригласил на ужин. Застенчивые люди так не поступают.

– Так получилось, потому что я ничего не планировал, ни о чем даже не думал. Может быть, все случилось так легко, потому что ты помог. Конечно, я хотел пригласить тебя к себе той же ночью, но не посмел.

– Поэтому ты бросил меня одного с рюкзаком, велосипедом и шлемом. Спасибо!

– Ты же не возражал.

– Возражал. Я обиделся.

– И все же теперь ты здесь со мной, в этой комнате.

Он немного помолчал, а потом спросил:

– Для тебя это слишком?

– Ты снова о моем поколении?

Мы засмеялись.

Я взял ноты, возвращаясь к Леону.

– Давай я объясню тебе, как устроена каденция.

Я пролистал его коллекцию пластинок (сплошной джаз) и наконец нашел концерт Моцарта. Потом на журнальном столике восемнадцатого века я обнаружил очень сложный и дорогой с виду музыкальный центр. Пытаясь разобраться, как он работает, и, не глядя на Мишеля, чтобы он не придавал особого значения моему вопросу, я спросил:

– Кто тебе посоветовал купить такой?

– Никто не советовал. Я сам решил. Ясно?

– Ясно, – сказал я.

Он знал, что мне понравился его ответ.

– И я умею с ним управляться. Тебе нужно только спросить меня.

Через несколько мгновений мы уже слушали фортепьянный концерт Моцарта. Я дал ему немного послушать первую часть, а потом передвинул иголку туда, где, как я предполагал, начиналась каденция. Эту каденцию сочинил сам Моцарт. Мы послушали ее, и я обратил внимание Мишеля на трель, которая означала возвращение оркестра.

– Это играл Мюррей Перайя^[22]. Очень элегантно, очень четко, просто великолепно. Ключ к его каденции – вот эти несколько нот, взятые из основной темы. Я спою их для тебя, а потом ты повторишь.

– Ни за что!

– Не капризничай.

– Нет!

Сначала я заиграл, а потом запел, продолжая играть и немного позируя.

– Теперь твоя очередь, – сказал я, повторяя мелодию, и повернулся к Мишелю.

Он смутился, но потом начал напевать, как я его просил.

– У тебя хороший голос, – заметил я. А потом, чувствуя вдохновение, снова заиграл и велел Мишелю петь: – Это сделает меня счастливым.

И он снова запел, а потом запели мы вместе.

– На следующей неделе я начну брать уроки фортепьяно, – заявил Мишель после. – Хочу, чтобы оно снова стало частью моей жизни. Может быть, даже научусь писать музыку.

Интересно, он так говорит, чтобы привести меня в хорошее расположение духа?

– Ты позволишь мне быть твоим учителем? – спросил я.

– Конечно. Что за глупости. Вопрос в том…

– О, молчи!

Затем я попросил его сесть и заиграл каденции Бетховена и Брамса к ре-минорному концерту Моцарта.

– Превосходно! – воскликнул я, чувствуя, что две эти каденции получаются у меня великолепно. – Есть еще много других. Одну даже сочинил сын Моцарта.

Я играл. Он слушал.

А потом в порыве вдохновения я сымпровизировал собственную версию.

– Если хочешь, я могу продолжать до бесконечности.

– Как бы и я хотел вот так вот играть.

– И будешь. Я бы сейчас сыграл лучше, если бы утром позанимался, но кое у кого были другие планы.

– Мог бы не соглашаться.

– Мне и самому хотелось погулять.

Потом, ни с того ни с сего:

– Можешь сыграть ту мелодию, которую ты играл для студентки из Таиланда?

– Ты имеешь в виду эту? – спросил я, точно зная, о какой идет речь.

– Интересно вот еще что: после того, как наш друг Леон в своей каденции цитирует несколько тактов из Вальдштейновской сонаты Бетховена, происходит нечто совсем безумное.

– Что? – поинтересовался Мишель. Столько музыкальных фактов за один день – для него это, пожалуй, слишком.

Я заглянул в ноты, потом еще раз, просто чтобы убедиться, что ничего не выдумываю.

– Похоже (правда, я в этом еще не уверен), что, процитировав «Аврору», Леон постепенно переходит к другому произведению (которое, весьма вероятно, послужило вдохновением для еще одной композиции Бетховена) – произведению под названием «Кол нидрей».

– Ну конечно, – произнес Мишель. Он еле сдерживал смех.