— УПК дозволяет, но Зоя… А, поехали. Хуже Илье не сделаем. Я распоряжусь вызвать машину.
— Я на своей. Милиция в Белоруссии богатая. Мне министр премию выписал.
Не поддержав шутку, прокурорский принялся одеваться.
Импровизированный обыск не позволил обнаружить какие-то тайники. Дневник Ильи был вполне доступен. Озаботившись предсмертной запиской, парень не стал вырывать из дневника последние листы.
Да, девушка имелась. Об этом свидетельствовала фотография и несколько карандашных набросков — прямо на клетчатых страницах, небесталанных.
Их отношения не развились до близости. Скорее всего, Илья не имел шансов продвинуться дальше френд-зоны. Старался ценить прелести жизни даже на таком удалении от дамы сердца.
Наивные стишки и сентиментально-«глубокомысленные» фразы о любви периодически сменялись вторжением грубой реальности, в том числе в октябре и накануне суицида. Что забавно, студент использовал дневник ещё как записную книжку с адресами и номерами телефонов, правда, там зачастую присутствовали только инициалы или погоняло. Уточнить, что за Л. Б. скрывается за каким-то номером, не слишком сложно, если это не телефон общежития.
«Ольга! Надеюсь, ты простишь меня. Я должен так поступить».
Это — последняя фраза в дневнике. Маме или папе он ничего не написал, кто растил его, помог подготовиться к поступлению в нархоз. Все мысли посвящены девочке, державшей воздыхателя на удалении. Тинэйджеры даже в самоубийстве умудряются быть эгоистами, отравленными половыми гормонами.
Егор спрятал дневник в наплечную сумку и достал папку с бланками.
— Пётр Семёнович! Вы предупреждаетесь об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний или отказ от дачи показаний. Распишитесь.
Впервые за два часа на тоскливой физиономии прорезалась гримаса, отдалённо напоминающая усмешку.
Подбросив советника обратно в прокуратуру, Егор двинул в УУР. Фамилий, адресов, телефонов, а также обрывков имён в дневнике слишком много. Напрягать оперов КГБ их прощупыванием вряд ли имеет смысл. Так или иначе, этот головняк ляжет на чёрную кость. Или, скорее, на серую в красную полосочку, милицейских сыщиков.
Памятуя слова Вильнёва, что ему сойдёт слово на букву Х на капоте полковничьей «волги», естественно — только непродолжительное время, пока действует эффект после звонка из Москвы, следователь не прятал машину, слишком роскошную для двадцатидвухлетнего лейтенанта, и припарковался под знаком на служебной площадке УВД. К Дашкевичу по понятным причинам не шёл и направился к Папанычу.
— Ты не в обиде? — сходу бросил тот, тиснув руку лейтенанта.
— Пока не знаю, как реагировать. Не ожидал, — уклончиво ответил тот, ещё не въехав, что имеет в виду городской главсыщик.
— Понимаешь… Как только наши отправились по адресам, поднялся такой гвалт… Папочки-мамочки вроде и не препятствовали против бесед чадом, но телефоны раскалились. А как услышали, что торговец наркотой продавал детишкам дурь, вообще чуть с ума не посходили. У зам начальника отдела ЦК по идеологии пацан просился, чтоб мы его забрали. Боялся с родителями в квартире остаться. Его папахен начал интересоваться: кто вообще муравейник разворотил. Ну, Дашкевич и ляпнул про тебя. Мол, талант растёт у нас, резвый не по годам. В общем, сейчас приходится их по второму кругу вызывать — по «Заре». Родителям объясняем, что, в отличие от наркоты, а на неё сел КГБ, нас интересуют исключительно автогонки, дело некрасивое, но уголовно не наказуемое.
— Похоже, мне придётся похоронить Дашкевича.
В мелких глазах боксёра мелькнула тревога.
— Эй! Не дури. Я его сам куда-нибудь сплавлю. В разрешительную, пусть ружья охотникам регистрирует. Как Чергинец его терпел?
— Заставляли терпеть. Наверно, и тебя заставят. Ладно, я, хоть и не Чергинец, тоже потерплю месяцок-другой. А потом подловлю гада и сдам как стеклотару. У тебя тоже будут неприятности, твой же зам. Предупреди его. Пусть лучше сам валит.
— Из розыска? Да он…
— Из УВД города. И я не шучу. Вот это — тоже не шутка. Распишись в получении за вещдок, он приобщён к уголовному делу.
Дневник Ильи случайно раскрылся на странице, где была вклеена вырезка из журнала с фотографией модели, отдалённо напоминавшей возлюбленную покойника, там же красовались похотливые стишки, своего сочинения или книжные — не важно.
Сверстники Егора в двухтысячных бумажные дневники не вели. Никто. Всё про себя вываливали в инсту, фейсбук, тик-ток. Свою реальную, но чрезвычайно приукрашенную жизнь. Девочки отчаянно фотошопили селфи. А в 1982 году ещё сохранились реликты, доверяющие сокровенное исписанным листикам.
— Что я с ним должен делать? Повесить в сортир на гвоздик?
— Можно и на гвоздик. Но сначала поручи своим, только нормальным, а не с соломой в голове, как у твоего зама, пробить телефоны. Там упомянут «Баклан», требовавший деньги за авторазвлечения, и куча каких-то непонятных.
Папаныч пролистал дневник. Внимательно посмотрел на карандашный набросок.
— Ольга Плоткина. Похоже, студентка из того же нархоза. Его тёлка? Если болтались вместе, она должна знать, кто эти В. К. и Ж. Ж. Ладно, проверим.
— Слушай… — внезапно решился Егор. — Я сам её отработаю. У вас в штате только один Дон Жуан, и тот — Лёха Демидович. У этой девицы даже через карандашный эскиз проскакивает написанное на морде слово «стерва». Нет, не так. «Стерва» с большой буквы.
— Я слышал, ты женишься…
— Чего не сделаешь ради Её Королевского Величества. Это коронная фраза агента 007 Джеймса Бонда, он её произносит, укладывая в койку очередную перевербованную агентшу КГБ. У тебя есть видак? Попроси кассету посмотреть.
Видеомагнитофоны в СССР только появлялись, пока импортные, и стоили они дороже мотоцикла, кассеты — как героин. Легендарная «Электроника ВМ-12» Егору не попадалась, он даже не знал — начат ли её выпуск. Подумывал купить «Панасоник» и крутить Элеоноре голливудские боевики, по меркам две тысячи двадцатых годов — безмерно наивные, но никак руки не дошли.
— Издеваешься? Это же какие взятки надо брать…
— Слушай анекдот. Сыщик демонстрирует другому золотые часы. Второй удивляется: откуда? Первый: за вора в законе. Второй: ты вора в законе поймал? Тот: нет, отпустил.
Шутка из репертуара Олейникова и Стоянова вполне зашла. Папаныч гыгыкнул, потом забеспокоился.
— Не думаешь, что разговоры в моём кабинете пишутся?
— Тогда этот анекдот товарищ майор вечером с удовольствием перескажет жене.
Из УВД Егор проторенной тропкой отправился в комбинат глубинного бурения. Аркадий, оставивший пропуск у прапорщика на проходной, прикрепил к нему записку: обожди у кабинета.
— Вас начальник управления спрашивал, — сообщил прапорщик, давно знакомый и примелькавшийся, как памятник Дзержинскому на входе в клуб имени Дзержинского (какое совпадение!), и уже кивавший внештатнику как знакомому. Правда, паспорт спрашивал всё равно, а от вида ментовского удостоверения кривился.
В приёмной Сазонова ждал буквально пару минут. Как только от него ушли посетители, полковник пригласил зайти.
— Ты хоть знаешь, на какие рычаги пришлось нажать, чтоб тебя оставили в МВД? — спросил полковник после обмена приветствиями. — Что и кому ты в этот раз ляпнул, что на тебя окрысился едва ли не весь аппарат ЦК КПБ?
— Нашлось одно милицейское дарование, сделавшее работу за меня, — Егор повторил рассказ Папаныча про выходку Дашкевича. — Вот скажите, Виктор Васильевич. Жабицкий — это как раз та самая погрязшая в номенклатурных связях персона, с кем призывает бороться Андропов. Какого лешего он по-прежнему возглавляет наше министерство?
— Видишь ли, возникает диссонанс. Федорчуку приказано, в тесном взаимодействии с нами, выявлять подобных типов в республиканских органах и нещадно смещать, укрепляя милицию проверенными кадрами из комсомольско-партийного аппарата и КГБ. А Жабицкий — он сам и есть партийный кадр с кристально-чистой биографией. Обещаю, скоро. Ты вот хорошо пророчествуешь, я тоже предскажу: на министерском посту он последний год. Заменим на профессионала. Так. Аркадий пока в американке. Раскручиваем, кто поставлял наркотики Кожемякову.
