Мы достали книгу. Рахманинов попросил дать ему ее и пообещал прислать книгу о Танееве, как только она появится. Он никогда не забывал о своих обещаниях, и книгу о Танееве мы своевременно получили.

Рахманинов очень любил русскую беллетристику и следил за развитием современной русской литературы. Из старых писателей он любил Чехова. Он любил также хорошие картины. В столовой его квартиры в Нью-Йорке у него был прекрасный портрет мальчика работы Венецианова.

– Я им очень горжусь, – говорил Рахманинов, показывая эту картину. Над его кроватью висел акварельный пейзаж В. Серова; в гостиной был пейзаж маслом современного русского художника С. Виноградова.

После концерта в Филадельфии 29 марта 1930 года, в котором Рахманинов исполнял произведения Листа, Шопена, в артистической было большое оживление и таинственный шепот. Миссис Рахманинова приехала из Нью-Йорка с некоторыми друзьями. Рахманиновы пригласили нас отобедать с ними, но где? – Вот что было причиной шепота! Оказалось, что обед заказали в маленьком темном ресторанчике в какой-то трущобе, но там подавали вино. Это было во времена «сухого закона», когда солидные, трезвые люди приходили в возбужденное состояние при одной мысли о выпивке. Но Рахманинов почти совсем не пил, он медленно потягивал вино без особого удовольствия. Он приехал в этот ресторан только для того, чтобы не испортить настроения другим и главным образом чтобы не обидеть того, кто придумал эту довольно мрачную затею. Мы сели за стол в отдельной столовой. В соседней комнате кто-то играл на банджо и отчаянно рвал струны. Рахманинов морщился от невралгической боли в левом виске, который он то и дело потирал, стараясь делать это возможно незаметнее. Я попросил его разрешения прекратить этот непредвиденный аккомпанемент.

– Нет, нет, – сказал он, точно немного испугавшись, – пожалуйста, не надо, а то подумают, что я чем-то недоволен.

После обеда миссис Рахманинова уехала с друзьями в такси, чтобы поспеть на нью-йоркский поезд. Мы с Рахманиновым пошли пешком в гостиницу. Он должен был в полночь уехать в Бостон, где у него на следующий день был концерт. Улицы здесь, в трущобе, были грязны и полны народа. Рахманинов шел спокойно и довольно медленно. Он смотрел на окружавший нас неприглядный мир своим особенным взглядом, – каким-то отдаленным, спокойным, мудрым и в то же время острым, замечающим все вокруг.

– Посмотрите, посмотрите сюда! – сказал он, внезапно останавливаясь перед лотком с рыбой, издававшей сильный запах. – Посмотрите, этот торговец обманывает старика. Он его обвешивает. Негодяй! Посмотрите!

На следующем углу мы увидели странную фигуру старой негритянки. Закутанная в грязные тряпки, она сидела на ящике, протягивая дрожащую руку и глядя куда-то в пустое пространство слепыми глазами. Веки ее были красны и распухшие.

– О, что это? Посмотрите, – сказал Рахманинов с содроганием и вынул бумажник.

В ноябре того же года мы встретились в Лондоне. Макушина – русская певица, жившая в Лондоне, прекрасная исполнительница метнеровских романсов, хотела спеть некоторые из них для Рахманинова. Я передал Рахманиновым ее приглашение, и они его приняли. После русского обеда у Макушиных вечер был посвящен романсам Метнера. Рахманинов, как правило, говорил очень мало, особенно среди чужих. Достигнув вершины славы, он, возможно, понял, что человек, занимающий его положение, гораздо более зависим, чем обыкновенный смертный. Он также должен был видеть вокруг себя много лести, зависти, тщеславия. И поэтому он ушел в себя: так было лучше и умнее. Таким образом он поставил себя выше сплетен, дрязг и соперничества. У Макушиных он опять говорил мало, хотя и очень высоко ценил произведения Метнера и любил его как человека. Но почему же он так мало играл произведения Метнера, всего две или три сказки?

После дня, проведенного у Макушиных, Рахманинову, очевидно, не хотелось нарушить иллюзию русской обстановки. Кроме того, в дни между выступлениями он не работал и потому сказал:

– Пойдемте поужинаем в русском ресторане.

В телефонной книге на станции метро Оксфорд Сэркус мы нашли какой-то «Русский бар» или «Тройка». 5 декабря 1931 года у Рахманинова был концерт в Филадельфии. Он играл впервые свои Вариации на тему Корелли, Прелюдию fis-moll, Восточный эскиз и ряд баллад (Шопена, Листа, Брамса и Грига). О Рахманинове-пианисте Метнер, сам великий пианист, говорит следующее: «Рахманинов поражает нас главным образом одухотворенностью звуков, умением вызывать к жизни самые элементы музыки. Простейшая гамма, самый простой каданс, одним словом, любая формула, «рассказанная» его пальцами, приобретает свое сокровеннейшее значение. Нас поражают не его память, не его пальцы, от которых не ускользает ни одна деталь, но все целое, те вдохновенные образы, которые он вызывает перед нами. Его колоссальная техника, его виртуозность являются лишь средством для создания этих образов.

В его ритмах, последованиях звуков заключается такая же экспрессивная декламация и раскрытие тайн, как и в каждом отдельном звуке. Не все понимают и оценивают рахманиновские rubato и espressivo, а ведь они всегда находятся в равновесии с основным ритмом и темпом, в контакте с основным значением музыки. Ритм, как и звук, заключается в самой музыкальной душе Рахманинова, как бы является биением его пульса…»

Как обычно, после концерта у двери артистической было огромное сборище поклонников. Толпа внезапно бросилась вперед, все перемешалось, нас разделили. Могучий поток унес Рахманинова. Движение на Локэст-стрит остановилось. Большой грузовик беспомощно стоял посреди улицы, шофер с запачканным улыбающимся лицом и удивленными глазами выглянул из кабины и спросил:

– А кто этот парень, мисс?

Наконец Рахманинов добрался до дверей отеля с полисменом. Группа молодежи ворвалась в подъезд, и Рахманинову пришлось задержаться там с тем, чтобы дать сотни автографов.

В отеле он всегда занимал одни и те же комнаты. В гостиной было два рояля. Наталья Александровна упрашивала его переодеться, но он не хотел и слышать об этом. После восторженного приема публики он бывал неизменно в хорошем настроении. Помню, он однажды сказал в Нью-Йорке:

– Музыканты и критики всегда стремились меня съесть. Один говорит: «Рахманинов не композитор, но пианист». Другой: «Он прежде всего дирижер!» Но публика, – ее я люблю. Всегда и везде она ко мне относилась изумительно.

Переодеваться он не хотел.

– Подожди, пожалуйста, Наташа… я не устал. А как вам понравился мой Восточный эскиз? Вы слушали недостаточно внимательно! Я сыграю вам его еще раз!

– Сережа, ты устал! – сказала миссис Рахманинова.

– О, нет, – ответил Рахманинов, подошел к роялю и с подъемом сыграл Восточный эскиз.

– Теперь вам нравится? Вижу, что еще не разобрались. Еще раз сыграю. – И он проиграл его еще и еще раз. Каждый раз он брал все больший темп, и каждый раз, кончив, он вставал и с лукавым блеском в глазах мурлыкал.

– Фриц [Крейслер] называет его Восточный экспресс!

Внесли стол, и мы сели ужинать.

– Одна дама из Филадельфии долго не давала мне житья, – сказал Рахманинов. – Она пишет о музыке. Наконец, Фолей устроил интервью у меня дома в Нью-Йорке. Дама очень милая, но не слишком разбирается в музыке. Не успев войти, она стала засыпать меня вопросами: «Как надо играть Шопена, как развить правильную педализацию?» – Боже мой! Что я мог ей сказать? Она не понимает, что педагогу надо годами работать над развитием педализации у учеников, а приходит и хочет, чтобы я вынул из кармана какой-то рецепт. Вот я ей и сказал: «Вот как мы учились играть в России: Рубинштейн давал свои исторические концерты в Петербурге и Москве. Он, бывало, выйдет на эстраду и скажет: «Каждая нотка у Шопена – чистое золото. Слушайте!» И он играл, а мы слушали».

Рахманинов был в веселом настроении, хотя и не очень хорошо себя чувствовал. Перед отъездом в Филадельфию ему пришлось побывать у врача, который сказал ему, что сердце его утомлено. В ту же самую ночь у него появились мешки под глазами. Но запасов сил ему хватило еще на двенадцать лет.