– Меня одевали всем театром – с миру по нитке…
– А я тоже артистка. То есть нет, я балерина.
– Балерина? – задумывается Лёдя. – Нет, балет тут не нужен…
Лёдя думает о чем-то своем, но дюймовочка подхватывает близкую ей тему:
– Да, в Одессе балет никому не нужен! Работы нет, мама заболела, мы все продали, а в Москве есть надежда… Понимаете?
– Понимаю! – Лёдя принимает какое-то решение: – Слушайте меня внимательно…
Комендант поезда в дверях вагона ведет диалог с беспризорником.
– Ехать мне надо! – кричит пацан. – Ехать!
– Нельзя тебе ехать, – отвечает комендант.
– А мне плевать, что нельзя! Мне надо!
– А мне плевать, что тебе надо!
– А я в буксы песок понасыпаю! – убегая, обещает беспризорник.
– А я тебе руки-ноги поотрываю! – грозит ему вслед комендант.
И хочет уйти в вагон, но его окликает подошедший с дюймовочкой Лёдя:
– Товарищ комендант, одну минутку…
– Та хоть целый час! Знаю: вам срочно надо ехать. Отвечаю: ничем не могу помочь.
– Понимаем… – Лёдя печально отходит от вагона.
А дюймовочка манит коменданта пальчиком и шепчет ему:
– Умоляю, товарищ комендант, буквально на два слова!
Комендант смотрит в чистые девичьи глаза и спрыгивает наземь:
– Ну? Что?
– Понимаете, мой брат контужен в геройской битве за Перекоп. Местные врачи не могут помочь, единственная надежда на профессора в Москве.
Комендант косится на странный костюм Лёди:
– То-то я гляжу, одет он как-то… чудернацки!
– Это брат снял с лично им убитого офицера Антанты…
Она не успевает договорить, как Лёдя падает наземь, бьется в истерике, истошно орет:
– Врешь, не возьмешь! Пор-рублю, всех пор-рублю, белая контра!
– Братик! – бросается к нему девушка. – Здесь нет белых, здесь все свои…
Лёдя катится по земле к ногам коменданта:
– Свои?! А этот?! Я видел его на Перекопе, он рубил наших товарищей!
– Ты что! – пугается комендант. – Какой Перекоп, я под Бахмачем контру громил!
– А-а, контра! Пор-рублю, задушу, зар-режу за власть Советов!
Преданность советской власти и угрозы Лёди делают свое.
– Хлопцы, посадите этого психа! Нехай его в Москве подлечат… – Комендант оглядывается на дюймовочку: – А може, его треба связать?
Девушка хлопает по чемоданчику:
– Обязательно, веревка у меня с собой.
Поезд постукивает на стыках. Дым паровоза стелется вдоль состава.
В набитом прокуренном вагоне яблоку негде упасть. Лёдя и дюймовочка стиснуты со всех сторон, над ними кто-то висит, да и они, кажется, сидят у кого-то на голове. Но все равно они счастливы, потому что – едут.
Лёдя улыбается дюймовочке:
– А вы говорили – балерина… Да вы настоящая драматическая актриса! – Он пищит девичьим голоском: – Умоляю, товарищ комендант, буквально два слова!
– Нет, это вы актер – как вы натурально глаза закатывали, как орали! – Она, наоборот, пародирует мужской голос: – Пор-рублю! Зар-режу!
Лёдя протягивает ей ладонь дощечкой:
– Леонид!
Она пожимает его руку:
– Ольга!
– Ну какая же вы Ольга, вы – маленькая Олечка.
– Ой, меня так все и зовут! А знаете, я сначала не поверила, что вы артист.
– А кто же я, вы подумали?
– Я подумала, вы – бандит.
– Почему?
– Ну… вы как-то так… на меня налетели: «Сахар есть? Мыло есть?»
Они звонко, весело, молодо смеются. А тетка, обложенная по бокам мешками, ставит им общий диагноз:
– Психи ненормальные!
В Москву на Киевский вокзал поезд прибывает утром. Над выходом вокзала пронзительный ноябрьский ветер надувает парусом кумачовый лозунг:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТРЕТЬЯ ГОДОВЩИНА ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ!
На привокзальной площади Лёдя и Олечка несколько шалеют в коловороте пассажиров с чемоданами и носильщиков с багажом, встречающих и провожающих, милиционеров и беспризорников.
– Вы теперь куда? – спрашивает Лёдя.
– У меня тетя на Стромынке. А вам есть где ночевать?
– Меня театр пригласил, – небрежно сообщает Лёдя. – Гостиницу заказал.
– Завидую вам… Нет-нет, по-доброму, очень по-доброму! Спасибо вам за все!
– И вам – за компанию. Может, когда и увидимся…
– Обязательно увидимся, мы же в одном городе.
Лёдя озирается с улыбкой:
– Да-а, небольшой такой городок!
– Ну, я побегу, здесь трамвай ходит…
Какой может быть трамвай?
Лёдя широким жестом подзывает извозчика, помогает Олечке усесться, дает извозчику деньги: – Отвезешь барышню, как хрустальную рюмку!
– Не сумлевайтесь, барин, – по старинке отвечает извозчик.
– Леонид, а как же вы? – беспокоится Олечка.
– А мне в другую сторону. – Лёдя подзывает другого извозчика.
Тот подъезжает, Лёдя вспрыгивает на подножку и машет рукой Олечке. Она машет в ответ, и ее повозка трогает с места. Лёдя ждет, пока она скроется за углом. Извозчик торопит его:
– Так куда ехать?
– Уже приехали!
Лёдя спрыгивает с подножки. И спокойно удаляется под гневным взором извозчика, бормочущего ему вслед не самые приятные слова.
Московский театр той поры мало чем отличался от одесского: здесь было так же мало зрителей, и это в основном были пожилые дамы, и стоял такой же холод, и все сидели одетые, и по одежде можно было заключить, что люди собрались в большинстве своем интеллигентные, из «бывших».
А костюм Лёди неизменно одесский – полосатые пиджак и брючки, плюс канотье и тросточка. И Лёдя с одесским азартом исполняет одесские же куплеты. Оживляют его номер две приплясывающие кафешантанные девицы – черненькая и беленькая.
Лёдя пляшет и поет:
Как на Дерибасовской, угол Ришельевской,
В восемь часов вечера разнеслася весть:
У старушки-бабушки, бабушки-старушки
Четверо налетчиков отобрали честь.
Зрители, мягко говоря, без энтузиазма воспринимают его выступление. Лёдя это ощущает и пытается добавить жару подтанцовкой.
Оц-тоц, первертоц, бабушка здорова,
Оц-тоц, первертоц, кушает компот,
Оц-тоц, первертоц, и мечтает снова,
Оц-тоц, первертоц, пережить налет!
Девицы вокруг Лёди выделывая довольно откровенные па, но зрители уже начинают потихоньку покидать зал…
За кулисами директор театра вручает Лёде деньги. Тот удивленно их пересчитывает:
– Это вдвое меньше, чем договаривались!
– И те я из своего кармана доплачиваю, – ворчит директор театра.
– А завтра…
– Завтра можете вообще не приходить!
Лёдя печально снимает канотье и раскланивается:
– До свиданья!
– Нет уж, прощайте!
Лёдя предпринимает последнюю попытку:
– А может, посоветуете, где бы мне еще показаться…
– Нигде! У московской публики не пройдут ваши одесские штучки!
Директор удаляется, а к Лёде подходят озябшие танцовщицы, накинувшие худенькие пальтишки поверх кабареточных нарядов. Черненькая бойко спрашивает:
– Ну что, рассчитаемся?
Лёдя, сохраняя хорошую мину при плохой игре, протягивает танцовщицам все только что полученные деньги. Черненькая возмущена:
– Э, э, тут меньше, чем обещались!
– Но вы же видели этот сбор…
– А чего вы ожидали со своими куплетиками? – усмехается беленькая. – Это же Москва! Здесь Большой театр, Малый, Художественный…
– Ну, вы-то, кажется, танцуете не в Художественном театре…
– Что?! – закипает черненькая. – Теперь он еще хочет свалить все на нас! Что за мансы?
Лёдя удивленно смотрит на танцовщицу. А она продолжает со все нарастающим одесским акцентом:
