Тойер кивнул.

— Вы меня славно обманули насчет полицейского оцепления! Ну, и спиртным от вас несет, господин хороший!

— Вы не имеете права меня упрекать! — строго заявил Тойер. — У вас есть документы?

— Конечно, — сказал старик, — всегда при мне. — Он вручил Тойеру аккуратное удостоверение личности.

Тойер раскрыл его:

— Господин Гутфлейш?

— Да. Плакала моя пенсия. О вей, о вей!

Тойер знал, что жестокость к животным часто бывает лишь прелюдией к более тяжким преступлениям, но как посмотришь на этого старика…

— Пистолет еще от Гитлера, то есть от моего отца, он был наци. Но я всегда состоял в местном отделении социал-демократов…

— Помолчите, — печально сказал комиссар.

Когда они поравнялись с домами в Мюльтале, он велел старику привязать собаку к фонарю.

— Зачем? — удивленно спросил тот, но сделал, как было велено. — Вы отпустите меня?

Тойер буркнул что-то невразумительное, но потом сказал более внятно:

— Здесь вы свернете в маленькую Лёбингсгассе. Постойте там четверть часа. Мне насрать, где вы живете на самом деле. Ваше удостоверение я сохраню у себя, и, если будет убита еще хоть одна собака, я до вас доберусь.

Старик молча исчез.

Тойер зашагал к Нойенгейму, миновал свой дом и остановился лишь тогда, когда пришел под мост Теодора Хойса. Мимо прошмыгнула крыса, комиссар содрогнулся от омерзения. Потом огляделся по сторонам. Он был один. Тогда он швырнул пистолет старика в Неккар.

В пасхальную субботу они отправились в путь, пообещав друг другу, что наконец-то лучше узнают друг друга. Хорнунг повязала белый платок, ошибочно полагая, что Тойер может открыть панорамный люк.

Утро было туманным, однако надежда на итальянскую весну наполняла их оптимизмом. Тойер с удовольствием вел машину, это заметили они оба. Когда автострада в Баден-Вадене нырнула в ущелье и сузилась с трех полос до двух, он все равно почти не сбавил скорость.

У коричневого щита, возвещавшего о «Европа-Парке» в Русте, Хорнунг с трудом удержала возбужденного комиссара — он хотел свернуть и покататься на американских горках. Лишь напоминание об их солидном возрасте урезонило толстяка.

Потом Тойер поехал медленней и тащился через Рейнскую равнину за финским трейлером. Хорнунг рассказывала о том, что когда-то читала у Ханны Арендт, — Тойер не имел ни малейшего представления, о ком речь. Арендт писала о свободном от времени регионе, маленькой вневременной области в самой сердцевине времени, которая является единственной родиной искусства, духа и души. Полицейский ничего не понял, но что теперь поймешь.

Его подружка читала кое-что о Пьемонте. Тойер не знал ничего, кроме того, что видел там своими глазами. Да, они осмотрят города Альбу и Асти, но ему также очень важно сначала выпить большую кружку пива у чуть сумасшедшего хозяина деревенской таверны Кастаньето, а потом поглядеть на стариков, которые сидят на зеленых скамьях перед таверной в окружении бродячих собак.

Они проболтали до швейцарской границы. Таможенник прилепил виньетку на стекло. Потом оба мрачновато молчали. Проезжая мимо транзитом, трудно заметить, что Базель красивый город, скорее чувствуешь себя в гигантском недостроенном гараже-котловане, созданном по планам архитектора Шпеера. Когда они кружили по бетонным петлям, им вспомнился Вилли, который предавался тут своим печальным извращениям.

— Интересно, был ли он симпатичен кому-то из тех мальчишек? — спросила Хорнунг. — Скучал ли кто-то по нему?

Тойер усомнился в этом. Ему и самому карлик не нравился. Бывает такая мера трусости, которая становится уже нетерпимой. А Вилли был в первую очередь ужасным трусом.

— Пожалуй, — заметила его подружка. — Но когда он единственный раз набрался храбрости, даже дерзости, вышел из тени, попытался создать что-то большое, его настигла смерть.

Южней Базеля они миновали развилку Ферцвейгунг Аугст. Тойер рассказал, что он во время прежних поездок всегда ошибочно читал «Ферцвейфлунг Ангст» — «Отчаянье Страха», но за этой развилкой…

— Тут начинается юг! — воскликнул он. — И шикарная погода, я уверен.

Пошел дождь.

Гейдельберг, 2 апреля 2001.

Я хочу знать, почему от тебя нет вестей. В чем дело? Я слышала, что тебя арестовали, но ведь это невозможно! Я поручусь своим добрым именем. Так просто и безнаказанно эти тупицы из полиции не могут вершить, что хотят!

Почему ты говоришь со мной по телефону так, словно мы чужие? Я не знаю, перехватывают ли мои письма. Вероятно, я нахожусь на грани истерики, ведь мы не в Чикаго. Я отправляю письмо, ведь мне почти нечего терять.

Отзовись, мой мастер, мой творец. Если ты больше не хочешь делать те вещи, которыми я так наслаждалась, то сообщи мне об этом, по крайней мере. Я вправе это знать. Я не какая-то там луковица с грядки, про которую просто забыли!

Или ты просто не можешь сейчас мне ответить? О, если бы мне еще хоть раз почувствовать строгость твоих нежных рук. Строгость взыскательного мастера, несущего форму и жизнь неодушевленной глине.