Или он все же сделан чанкитами? Выточен и отполирован с неподражаемым и столь же загадочным искусством, поистине таинственным, ибо как удалось дикарям с бесплодных гор превзойти умелых мастеров Юкаты и Арсоланы, сплетающих своими резцами каменные кружева? Но если чанкиты не дикари, и если сфероид - их изделие, то и за этим домыслом тянулось столько же вопросов, сколько перьев в хвосте керравао. Скажем, из чего они делают эти шары? Каким образом и зачем? С какой целью продают их - или дарят? - туземцам Р'Рарды? Или шар не подарен и не продан, а отнят у какого-то чанкитского странника, рискнувшего спуститься с прохладных гор в знойные джунгли? Но в любом случае - какой в нем смысл?

Собственно, сей вопрос являлся основным: коль знать, для чего предназначена эта яшмовая сфера, то кое-какие проблемы разрешились бы сами собой. Предположим, размышлял Дженнак, ее назначение такое же, как у гадательных юкатских шаров; и что отсюда следует? Он не был посвящен в тонкости древнего майясского искусства пророчеств и предсказаний, и знал лишь, что нефритовые и яшмовые шары нужно вращать особым образом и с определенной скоростью, разглядывая возникающие на их поверхности узоры. Так гадали в очень далекую эпоху, еще до Пришествия Оримби Мооль, и теперь, весьма возможно, в мире не осталось ни одного мудреца, знакомого с таинственным старинным обрядом.

Что будет, если он попытается вращать шар? Подметит ли он что-нибудь в чередовании багровых и розовых полос, или созерцание сферы вызовет некие видения - вроде тех, что открывались ему за темным занавесом Чак Мооль? Во всяком случае, стоит попробовать, решил Дженнак; если не за тем, чтоб добиться каких-то результатов, то хотя бы…

Виски его вдруг окатило холодом; он вздрогнул и очнулся. Что-то случилось в мире, что-то начало меняться на этой плоской и безжизненной равнине, стиснутой зелеными стенами леса - то ли повеяло над ней ледяными ветрами, то ли воцарилась полная и пугающая тишина. В следущее мгновенье Дженнак осознал, что мошкара исчезла, будто бы унесенная ураганом, что стоит он по колени в грязи перед очередной промоиной, стиснув обеими руками копье, и что позади не слышится ни всплеска, ни вздоха.

– Приготовиться, - сказал он, и за спиной тут же наметилось движение. Хрирд, осторожно нащупывая ногой тропинку, продвинулся влево и встал в двух шагах от Дженнака, раскручивая на цепи тяжелый шипастый шар; Уртшига поднял копье и двузубая тень наконечника протянулась к грязевому окну; наконец, щелкнул самострел Ирассы.

– Сохрани нас Священный Дуб и милость Кино Раа, - пробормотал он.

Дженнак кивнул, рассматривая черную блестящую поверхность промоины, которая вдруг начала собираться в длинный округлый валик и заворачиваться кверху - точь в точь как набегающая на берег волна. Правда, верхний ее край был треугольным, приподнятым в центре, с непонятным образованием, похожим на дряблый мешок или покрытый трещинами обломок базальта. От него в обе стороны пластались как бы темные кожистые крылья или гигантские плавники локтей десяти в длину; они влажно поблескивали, подрагивали, трепетали - и росли. Росли, пока мешок меж ними не навис над Дженнаком словно каменное ядро, заложенное в чудовищную живую катапульту.

Он не сумел бы сказать, сколь велика эта тварь, непохожая на созданий земли и вод, лесов и гор, дня и ночи; быть может, туловище ее, такое же огромное, мощное и гибкое, как у морского змея, скрывала трясина, или вся она поднялась над черным вязким зеркалом, встала стеной, загораживая тропу и всматриваясь в Дженнака будто бы всем своим жутким, безголовым и безглазым телом. Солнце стояло высоко, лучи его тонули в угольно-черной плоти монстра, и Дженнак, с расстояния двадцати шагов, не видел ни грозно ощеренной пасти, ни смертоносных бивней, ни лап с остроконечными когтями, ни хвоста; только подобное мешку образование да короткий отросток под ним.

Эта пародия на хобот вытянулась точно ствол метателя, а мешок вдруг начал раздуваться, увеличиваться в размерах как атлийский воздушный шар; затем черная стена дрогнула и с уверенной неторопливостью покатила к Дженнаку в абсолютном молчании, не поднимая волн, не колыхая трав, не порождая ветра. Только тогда он осознал, что стоит словно замороженный, и люди его, все трое, тоже неподвижны и уставились на болотную тварь пустым взглядом.

Усилием воли сбросив наваждение, Дженнак оглянулся. На плече Уртшиги покачивалось копье, Ирасса обнимал оружие обеими руками будто стан любимой девушки, кистень Хрирда полоскался в воде - он, пожалуй, выронил бы и рукоять, если б не затянутая над ним петля. Они спали; спали наяву, с раскрытыми глазами, не замечая ничего, а монстр подбирался к ним, как гриф к протухшей на солнце падали.

– Проснитесь! - крикнул Дженнак. - Проснитесь, во имя Одисса! Уртшига, бей копьем! Хрирд, подними оружие! Ирасса, стреляй! Стреляй, парень! В этот мешок!

Почему-то он знал, что бить надо именно туда, в раздутую выпуклость над червеобразным отростком, тяжело колыхавшуюся между гибких плавников. Воины его вроде бы очнулись, за спиной Дженнака звонко щелкнула тетива, но выстрел был сделан неверной рукой - железный шип лишь взрезал кожу чудища.

Оно завизжало. Визг был пронзительным, тонким, и подымался все выше и выше, терзая слух - не вопль ярости или боли, а что-то иное, подобное удару, который наносит морской скат, стоит коснуться его руками. Конец, подумал Дженнак, ощущая, как череп его начинает распухать, как кровь распирает жилы, и чьи-то невидимые безжалостные пальцы выдавливают глаза, сдирают кожу, впиваются в каждый нерв, в каждую частицу плоти. Он закричал от этой невыносимой муки, страшным ударом выбросил копье вверх и вперед, зная, что не промахнется, что прикончит эту болотную тварь, порождение ужаса и мрака.

Но знал он и другое: навстречу его копью тоже летел снаряд - невидимый, бесплотный, смертоносный… Не когтистая лапа и не разящий клык, а всего лишь колебание воздуха, какое бывает при взрыве. Но не громовой раскат, а пронзительная, почти уже не слышная нота… тонкая, пронзающая тело мириадами крохотных игл… стальных игл, что поразят его плоть… почти бессмертную плоть кинну…

Он уже не почувствовал, не увидел, как стоявший за спиной Ирасса ринулся на него, сшиб в мокрую грязь, прикрыл своим телом; как навалился сверху Уртшига с тяжелым, обтянутым кожей щитом, как Хрирд заслонил всех троих и, оскалившись, с диким ревом "адада-дра!" - размахнулся кистенем.

Сознание и воля покинули Дженнака, а значит, не было у него ни разума, ни свободы, коими наделен, согласно божественному определению, человек. Осталось тело; и жизнь мерцала в нем как крохотный огонек свечи на исходе двадцатого кольца.

Два следущих дня Дженнак пребывал в темном вязком тумане, словно болото не желало выпускать его из своих когтей, неощутимых, но цепких, как бесчисленные, снабженные крючьями щупальцы Паннар-Са. Временами туман развеивался, и тогда он мог лицезреть кровлю из пальмовых листьев, утоптанный земляной пол и плетеные стены крохотной хижины. Прямо перед его ложем зиял широкий входной проем, а дальше тянулась поляна с вытоптанной травой, с вечно тлеющим кострищем посередине, окруженным легкими строениями, малыми и большими. В тех, что поменьше, обитали арахака, и значит, он находился в их стойбище, по другую сторону трясин; в больших же шалашах, которых насчитывалось три, жили одиссарские воины - несомненно, на положении почетных гостей. В любом из тысяч и тысяч селений Эйпонны были такие гостевые дома, и перешагнувший их порог считался не врагом, а другом, неприкасаемым и священным. Выходит, арахака приняли мир? - крутилось в голове у Дженнака. Но кто донес им мудрое слово дружбы? Кто убедил их? Ирасса? Таркол отряда одиссарцев? Или тощий Арза, проводник-гуар?

Кроме трех больших хижин и полусотни малых Дженнак видел еще одну, стоявшую на отшибе, у самой лесной опушки. Жили в ней Девушка и Старец - и, возможно, еще какие-то люди, но он помнил только этих двоих. Старец был иссохшим, морщинистым и древним, как черепаха Сеннама, а Девушка - юной и стройной, не достигшей семнадцатой весны - так, во всяком случае, казалось Дженнаку. И еще мнилось ему, что Девушка тут важнее всех, важнее даже Старца, который являлся вождем, шаманом или старейшиной лесного племени, либо и тем, и другим, и третьим. Но Старец посещал его лишь дважды в день, на утренней и вечерней заре, а Девушка всегда была рядом: она подносила Дженнаку прохладное темное питье, отдававшее горьковатым привкусом коры, она вытирала ему испарину со лба, и когда мягкие теплые ладошки скользили по его щекам и губам, он погружался в блаженное целительное забытье.