- Умом бы не тронулся… - Шепнул Опара казаку. Болдырь вздохнул, не ответил.

- Кто-то конный сюда едет. – Прислушался Истома. – Смена видать. Уходим?

- Уходить? – Взревел Кудеяр, на ноги вмиг поднявшись. Обнажил меч. Гаркнул во всю глотку. – Эй, стража, сюда давай, скачи скорее. Смерть заждалась!

Товарищи переглянулись, быстро свои мечи-сабли достали, разошлись по сторонам. Кудеяр остался один. Топот приближался. На болото скакали четверо.

- Ах ты, пес! – Вскричал первый стражник, подлетая к Кудеяру. – Ужо получишь!

Копье перехватил сподручнее, метнул, да уклонился чуть Кудеяр, просвистело мимо древко, зато удар меча был так силен, что чуть не разрубил пополам всадника. Конь шарахнулся, горячей кровь залитый, стражник мешком свалился на землю. Остальные на скаку в полукруг выстраиваться начали, да не заметили иной опасности. Оглянуться не успели, как Богу души отдали.

Собралась ватага подле Кудеяра. Тот стоял посередине, на меч окровавленный опершись. Страшен был в задумчивости своей. Казак осмотрел первого верхового, что зарубил атаман, головой покачал, подумал:

- Ловко управился! Славный воин вырастает. Не всяк пеший конного так свалит. – И вслух.

- Что ныне? Скажи, атаман! – Спросил негромко. И также тихо ответил им Кудеяр:

- Нет больше души у меня, братья, тьма там кромешная, да сгустки крови, что отныне буду выплевывать всю жизнь, сколь Господь отпустит, с каждым отнятым животом у этих псов. Нет им, и не будет пощады, слезами кровавыми омоется всяк, кто на пути встанет, на куски изрублю, руками голыми рвать буду, душить, жечь, вешать всех, кто на Руси царю, да боярам служит. Нет души у меня более, вырвали душу, вырвали сердце, вкопали в землю сырую вместе с Василисой моей. Чем пустоту заполнить? Злобой одной, смолой кипящей и кровью. Местью лишь погасить сей пожар можно! Со мной ли вы, братья?

- С тобой, Кудеяр! – Отозвались.

- Тогда пали Москву с четырех концов, да развеется ее пепел татарский, да сгинет в пламени адовом. Аз, за Тебя, Господи, воздвигну на них Зло!

- Воздвигнем, Кудеяр!

Н.М. Карамзин пишет: «24 июня, около полудня, в страшную бурю начался пожар за Неглинной, на Арбатской с церкви Воздвижения; огонь лился рекой, и скоро вспыхнул Кремль, Китай, Большой посад. Вся Москва представила зрелище огромного пылающего костра под тучами густого дыма. Деревянные здания исчезали, каменные распадались, железо рдело, как в горниле, медь текла. Рев бури, треск огня и вопль людей от времени до времени был заглушаем взрывами пороха, хранившегося в Кремле и в других частях города. Спасали единственно жизнь: богатство, праведное и неправедное гибло. Царские палаты, казна, сокровища, оружие, иконы, древние хартии, книги, даже мощи Святых истлели… в три часа ночи угасло пламя, но развалины курились несколько дней, от Арбата и Неглинной до Яузы и до конца Великой улицы, Варварской, Покровской, Мясницкой, Дмитровской, Тверской. Ни огороды, ни сады не уцелели: дерева обратились в уголь, трава в золу. Сгорело 1700 человек, кроме младенцев. Нельзя, по сказанию современников, ни описать, ни вообразить сего бедствия. Люди с опаленными волосами, с черными лицами, бродили, как тени среди ужасов обширного пепелища, искали детей, родителей, остатков имения, не находили и выли, как дикие звери… Утешителей не было: Царь с Вельможами удалился в село Воробьево, как бы для того, чтобы не слышать и не видать народного отчаяния».

Предоставим слово Р.Г. Скрынникову, авторитетнейшему историку России, автору свыше 50 научных трудов, посвященных царствованию Ивана Грозного: «В столице толковали, что «яко волхованием… вся Москва погоре». В колдовстве народ винил Глинских. Четыре дня вели розыск виновников «поджога» Москвы. Волнения в столице усиливались изо дня в день, и власти выслали из Кремля для объяснения с народом бояр Федорова, Скопина и Юрия Темкина, а также Григория Романова. Они «начата въпрашати: кто зажигал Москву?»… В толпе выкрикнули имя Анны Глинской и ее детей. События приобрели неожиданный оборот.

Боярин Юрий Глинский, узнав о наветах толпы, поспешил укрыться в Успенском соборе, где шло богослужение. По некоторым сведениям, мятежники захватили дядю царя на глазах у Ивана IV. Затем полумертвого боярина вытащили на площадь и добили каменьями…

В столице произошли уличные беспорядки. Чернь разграбила дворы Глинских, перебила их вооруженных слуг «бесчисленно», а заодно уездных детей боярских из Северской Украины, ошибочно приняв их за людей правителя. Царю пришлось «утещи» со всем двором в подмосковное село Воробьеве. Но село оказалось для царской семьи ненадежным убежищем. На третий день мятежа московский палач скликал на площадь огромную толпу. Погорельцы громко кричали, что Москву «попали колдовством», что виною всему бабка царя «Волхова» Анна: она вынимала из людей сердца, мочила их в воде и той водой, летая сорокой, кропила город. Разъяренная толпа «скопом» двинулась в Воробьево, чтобы разделаться с ненавистными временщиками. Появление толпы повергло царя в ужас. По словам Ивана, его жизни грозила опасность, «изменники наустили народ и нас убити». Боярам с трудом удалось успокоить чернь и убедить людей, что Глинских в Воробьеве нет.

Вооруженная толпа беспрепятственно вернулась в столицу.

В бунте участвовали как низы — «черные люди», так и дети боярские и московские — «лучшие люди» (так называли богатых горожан). В конце концов, волнение улеглось, и власти овладели положением в столице. Московские события показали царю Ивану поразительное несоответствие между его представлениями о своих возможностях и подлинным положением дел. С одной стороны, царю внушали, что его власть самодержавна и идет от Бога. С другой стороны, первые же шаги самостоятельного правления поставили его лицом к лицу с бунтующим народом, поднявшим руку на царскую семью. Не раз безнаказанно посягавший на чужую жизнь, Иван впервые должен был всерьез задуматься о собственном спасении и спасении близких людей».

Конец четвертой книги.

Книга пятая. И ПОЙДУТ ОНИ В МУКУ ВЕЧНУЮ…

Глава 1. Во зле ты рожден…

Голос купца убаюкивал, переливался жемчугами и золотом вышивок, журчал витиеватыми восточными узорами, обволакивал невесомостью материй, вспыхивал многоцветием струй стелившихся перед Кудеяром тканей.

- Посмотри, атаман, вот алтабас нежнейший! Алтун – золото по-нашему, бязь – материя. На вес золота ценится сия ткань! Гляди, как играет, как светится. Вот земля серая, вот гвоздичная, вот синяя, зеленая, а вот червчатая. Самому Иоасафу, митрополиту Московскому, упокой аллах его благочестивую душу, такую брали на саккос. А вот бархаты благородные… - проворные руки купца подхватывали другие рулоны, перед Кудеяром разливались новые реки – турские, виницейские, немецкие, флоренские, литовские, кизилбашские, бурские. – Вот гладкий – на оплечья, зарукавье, подольники идет, вот одноморхный, двуморхный, рытый с тиснением – Макарию, нынешнему митрополиту Московскому, да продлит аллах его дни, отсылали. Вот золотной бархат, видишь нити золота пряденого? А вот глянь, красота виницейская, - размотал купец очередной рулон, поднял вверх, дабы ткань, вниз падая, полыхала, ослепляла, продолжал бормотать за занавесью, - травы аксамитовые по земле зеленой кругами расходятся, за ними иные травы по алой земле, поверху орлы золотые петельчатые вышиты, а над всем сущим солнца золотые сияют.

- Все доставай, басурманин, и кажи! – Равнодушно отозвался сидевший рядом с Кудеяром Болдырь, длинно сплюнул на пол, чуть не попав на истинное произведение ткацкого искусства. – И митрополитов сюда неча приплетать. Не попов одевать думаем. Для иного!

- А вот и чудо из чудес! – Турок не обращал внимания на слова казака, понимая, что главный покупатель не он, а Кудеяр. Отложил ткань в сторону, развернул следующую. – Красота и непревзойденное мастерство кизилбашское. Здесь и барсы и драконы, звери и рыбы разные. Шелк и бел и зелен и ал. Где краски такие узришь? Не сравниться сия ткань ни с какой иной во всем свете! Сей бархат, господин мой, всем бархатам царь!