– Мы знаем, людям хочется думать, что мы просто полоумные хиппи, но то, что мы защищаем, уходит корнями в прошлое, – неторопливо и взвешенно сказал седовласый Нил. – Эти древние деревья, они принадлежат всем. Они – такая же часть нашего английского наследия, как Стоунхендж или Букингемский дворец.

Да, думала Вай, записывая, да. Вот оно. Это позиция. Вот как я могу вам помочь: не повторяя благоглупостей насчет того, что нужно уберечь легкие Земли-Геи, а взывая к слезливому патриотизму и старой английской мифологии.

Нил серьезно кивал, пока она это записывала, но на губах у него играла едва заметная улыбка. Верил он сам в то, что сказал, или сознательно подбросил ей крючок, привлекательную, удобоваримую фразу? Знал он, что она знает, что это надежный способ убедить читателей, – или рассчитывал ею манипулировать?

– Тебя будут недооценивать, – предупредил Дерек, когда впервые взял ее на уличное интервью вскоре после того, как Вай пришла в газету стажеркой. – Поначалу это может показаться обидно, но на самом деле оно в твоих интересах. Хорошенькой молоденькой женщине люди могут выболтать то, в чем в жизни никогда не признаются средних лет репортеру-мужчине.

Так оно в точности и оказалось, но зато Вай из‐за этого застряла на легких, развлекательных новостях. Ей отчаянно хотелось писать о политике, выявлять, пользуясь своим обезоруживающим видом, постыдные факты и вскрывать неправедные деяния; вместо этого ее отправляли к скорбящим родственникам и на аукционы благотворительных фондов. Однако статья про объездную дорогу вполне может из безделки превратиться во что‐то серьезное, если удастся нарыть достаточно фактов и сочных высказываний.

Проблема заключалась лишь в том, что везде и всюду половину ее внимания забирал на себя Элберт. Периферийное зрение работало во всю мощь. И сердце ее сбоило, и лоно замирало, стоило ей вспомнить, что он здесь, что она с ним.

И он не отходил, нависал, всегда был неподалеку. Может, еще чайку? Останутся они пообедать? Сегодня на обед дхал. О, вот с этой женщиной ей надо поговорить, она тут с ребенком в лагере, и вот с этим, он с работы уволился ради общего дела.

Элберт привел ее в свой фургон, и пока Вай стояла там, восхищаясь хитроумно устроенными полочками и ящичками, кто‐то снаружи позвал его.

– Через секунду вернусь.

Взгляд Вай зацепился за книжку, которая лежала рядом с кроватью. “Влюбленные женщины”. Зачитанная, в мягкой обложке, сильно потрепанная. Она вспомнила первый их разговор, когда приходилось кричать, под лучами лазеров. Тебе это понравится, обещаю!

И не успела Вай осознать в полной мере значение того, что он читает сейчас третью книгу трилогии Лоуренса, которую она ему тогда посоветовала, в фургон вошла невысокая девушка с вьющимися темными волосами.

“Она даже немного напоминает меня”, – не могла не подумать Вай.

– О, прости. Я Электра. Он что, проводит экскурсию для тебя, да?

– Д-да. Я Вай.

– Да уж знаю.

Последовала пауза, которая становилась все насыщенней, под стать наливающейся грозовой туче.

– Не обращай на меня внимания, – сказала Электра, и Вай не сумела оценить уровня иронии в ее голосе. – Я на минутку, за трусиками. Постирать хочу, пока в кои‐то веки не льет.

Она стала выхватывать вещички из стопки у кровати, и Вай мигом, как известковым налетом, окатило стыдом. Безропотное смирение поползло по телу, тут же затвердевая.

Когда Элберт вернулся, было видно, что он изо всех сил торопился назад к ней, и Вай уверилась в том, что он не видел, как они с Электрой беседовали. Не знал, что она знает про них двоих.

За обедом Пит Фот сидел с брюзгливым видом. Ложку с вилкой взял в руки так, словно подозревал, что они плохо помыты, а на брызги дхaла, супа-пюре из бобовых, косился, будто это брызги поноса. Хотя и вправду похоже, подумала Вай.

– Поехали, – тихо сказал он в конце, когда деревянную посуду стали собирать для мытья. – Пока нет пробок.

– Да, конечно.

И, завозившись с сумкой, почувствовала на себе взгляд Элберта.

Глаза его были полны… чем? Желанием?

Нет. У него же есть… эта.

Тогда, может быть, тоской по прошлому. Или вопросом?

Ведь у него есть право знать, верно? Она ведь не успела еще ему объяснить.

Пит в нетерпении принялся крутить на пальце ключ от машины, и паника окатила холодком ноги Вай.

– Знаешь, я хочу еще подняться в домик на дереве, ладно? Для статьи пригодится.

Вздох.

– Валяй.

Ствол самого огромного дуба был неохватным, кора в трещинах, как хрустящий багет. Вай сбросила туфли и принялась взбираться к насесту, который покачивался у самой верхушки. Элберт довольно резво скакал по ветвям, но сомневался, что Вай это оценила. Она казалась рассеянной.

Наверху были наручники и амортизирующие тросы, а также спальные принадлежности.

– Это на тот случай, если полиция вздумает арестовать дежурного, – объяснил Элберт. – Тогда он прикует себя к дереву и усложнит им задачу.

Стоя так близко к Вай и ее плащу, он смутился тем, что присутствие наручников наводит на некоторые идеи. Оставалось молиться, чтобы не было стояка; в этих штанах эрекцию никак не скрыть, на что Электра вечно ему безо всякого сострадания указывает.

Лес вокруг был еще в основном гол и бур, чуть поодаль выделялась сине-зелеными иглами группка высоких сосен. Но лакированные побеги колокольчиков уже раскинулись по влажному, рыхлому лесному подстилу, и дикий чеснок куртинками тоже пробился наружу.

– Сроду не забиралась на дерево так высоко…

– Ты в порядке? – спросил Элберт.

У него самого желудок поджался от легкого покачивания платформы. Ему сейчас было хуже обычного наверху, то ли потому, что он за нее беспокоился, то ли из‐за бабочек, которые развелись у него в животе в тот момент, как ее увидел.

Но с ней все было в порядке. Подъем ввысь мимо по спирали растущих вбок веток ощущался как освобождение. Казалось, мир внизу замер, остановился. Непродолжительный такой побег ото всех, побег в миниатюре.

Он, однако, чуть побледнел.

– Я потеряла твой номер. – Слова вырвались сами собой.

Он вскинулся.

– На тот случай говорю, если вдруг тебе интересно. Но, наверное, нет…

И Элберт, пусть и не собирался брать ее за руку, взял, и, пожалуй, это было получше любых слов.

– Ох… – Вай улыбнулась и прикрыла глаза. Хоть на минутку. Неужели нельзя? – Но ты ведь удивлялся, что я не звоню, да?

– Еще как.

Она тяжко вздохнула. Сжала пальцы в его ладони. Он и в этом прочел боль. Открыв глаза, она забрала у него руку, шлепнула ею по ветке.

– Мой сосед по дому, Джимми, пошел и… ну, в общем, какая теперь разница. Но мне правда ужасно жаль. Что я так и не позвонила.

– И мне.

Вай опустила взгляд, и тут злость на него потекла по ее венам. Нет у него права обниматься с ней здесь, на дереве, вдали от глаз – буквально над головой – его подружки.

Она твердо знала, что, если поцеловать сейчас Элберта, на поцелуй он ответит. Но что‐то останавливало ее.

И злость обратилась вовнутрь. Какого черта тревожиться об этом сейчас? Совесть ее обычно не вмешивалась, даже когда выигрыш почти никакой. Редкие вечера по пятницам в “Черной лошади”, где Дерек покупал ей пинту за пинтой, так что потом все шло наперекосяк, включая ее мораль. Она знала, что трахаться с женатыми – стыдно; трахаться с боссом – стыдно просто донельзя. Но тот факт, что Дерек считал, что она стоит того, чтобы рискнуть браком – а также работой, – давал ей повод хоть ненадолго почувствовать себя сильной. Хотя вообще‐то вся власть была у него.

Иногда, в те несколько минут, когда он кончал ей на живот или на задницу и комки спермы остывали в неотапливаемой редакции или на заднем сиденье его семиместного “пежо”, ее пронзал холодок вины. Но в основном она ничего такого не чувствовала. Подумаешь, краткий передых от беспросветной жизненной скуки.

В ее работе случались моменты волнения и ужаса, но ездить на работу в Кардифф было утомительно, семья ее жила натужно и угрюмо, и она отдавала им так много от своего заработка, что вряд ли могла позволить себе как‐то развлечься. Вай рассчитывала, что поживет дома лишь несколько месяцев, они с Мэл накопят денег, а потом отправятся путешествовать. Но Мэл повезло устроиться курьером на телеканал ITV. А потом случилась инфляция. А потом ипотека на бунгало, одноэтажный дом с верандой и четырьмя спальнями в той части города, которую ее мать всегда считала “шикарной”, рванула вверх, вверх и вверх. А потом остался без работы отец.