Слезы навернулись ей на глаза еще до того, как слова Эла запечатлелись в мозгу. Захотелось вскочить из‐за стола и убежать прочь, в засаженные оливами холмы, но притом она чувствовала, что застыла в пространстве и времени, застряла навеки на плетеном стуле в таверне.

– Мне жаль… – Эл потянулся через стол, но Вайолет не подала ему руки, держа их на коленях, глаза уставились на тарелку с недоеденной едой, по лицу лились слезы.

Красиво состарившийся официант подошел вразвалку, раскрыл ладони, чтобы предложить еще вина или десерт, и застыл, увидев плачущую Вайолет, оставшуюся еду, почти пустой графин. Эл мимикой показал, что просит принести счет.

– Понимаешь, я просто… По-моему, это больше не работает. Разве не так?

“Я что, не прав? – хотел спросить Эл. – Я что‐то не так понял?”

Он все‐таки надеялся еще, что ошибся.

– Но… почему? Только из‐за возможности разъехаться? – спросила Вайолет. – Потому что я ведь могу получить работу и в Лондоне, ты же знаешь, и… или могу подать документы только в те университеты, что близко, на юге…

Вайолет подняла на него взгляд, снова всмотрелась в его лицо, и слова вырвались прежде, чем она успела подумать, что они для нее значат.

– Или в самом деле… это из‐за соглашения? – Голос ее затих, она снова опустила глаза. Рука принялась размеренно двигать бокал с вином, влажным его ободком выписывая по дешевой бумажной скатерти сложный узор. Круг за кругом.

– Вайолет, эй, перестань. – Эл попытался вернуть зрительный контакт, потянулся к ее лицу, но она отстранилась, как ребенок, который думает, что то, что они сломали, окажется не сломано, если этого не видеть. Уткнулась подбородком в плечо, глаза плотно закрыла.

– Просто скажи мне.

– Ты не виновата. Просто… Что ж, да. И то, и другое. Я бы не стал просить тебя пренебречь наилучшей возможностью для работы. Ты станешь настоящим ученым, Вайолет Льюис. Я в это верю.

Она по‐прежнему на него не смотрела.

– Но да, на самом деле, скорее это касается соглашения. Я больше не хочу делить тебя. Где бы мы ни были. Прости, если это не очень круто, прости, что я не могу относиться к этому спокойно, но я не могу, Вайолет! И я ли не пытался…

И на этот раз Эл встал и ушел, швырнув банкноты на стол жестом, который выглядел бы до нелепости драматично, если б сердце его и впрямь не рвалось на части, и, спотыкаясь, спустился по стертым каменным ступеням на податливый влажный песок. На мгновение он остался один, лицом к черному морскому прибою, и лишь в близко подкатывающих волнах отражался льющийся из таверны свет.

Он действительно больше не мог этого выносить. Будто бы внутри кислота, которую он проглотил по своей воле, но она разъедает его день ото дня, разъедает его достоинство, его самоуважение. Разъедает даже любовь к Вайолет.

Возможно, он сумел бы смириться и с соглашением, шла бы речь об одной Лили. Если б история была разовой, единичной. Лили, вопреки всему, ему импонировала – и конечно, он понимал, в чем тайна ее притягательности. Лили обладала теми свойствами, которые Вайолет хотелось иметь самой: мощью интеллекта, верой в себя, ледяной способностью управляться со своими сексуальными и эмоциональными нуждами.

И потом, увлечение это явно угасло. Лили больше не представляла угрозы.

Проблема – хотя Эл никогда не признался в этом Вайолет – заключалась во всех остальных.

Через несколько дней после примирения в Фарли-холле в тускло освещенном пабе неподалеку от станции метро “Хайбери-Ислингтон”, под полпинты слабого и целую пинту горького состоялся меж ними разговор. Измученные, точно с них кожу содрали, Вайолет и Эл сошлись на том, что лучшее, что они могут, это прибегнуть к честности в отношениях – всеобъемлющей, полной. Кризис вызвал к жизни ощущение небывалой, удивительной близости. Теперь они могли выложить все, повиниться во всем. Ненадолго это их опьянило.

Она хотела знать, что у него было в разлуке, и он рассказал ей чуть больше о Кассандре и о том, как гнусно он себя чувствовал из‐за того, что та ужасно расстроилась (“Ну почему мужчины, которые уверяют, что они в открытых отношениях, эмоционально всегда закрыты?”). Они посмеялись вместе над ужасным опытом его оргий и над тем, что статью он так и не написал.

В общем, естественно было, что Эл в свой черед спросил и ее о том же.

– Ох, да я не смогу их всех посчитать! – С улыбкой отмахнулась Вайолет, слегка покраснев.

– Ни фига себе! И сколько их было? – рассмеялся Эл.

И вдруг понял, что она и впрямь не может ответить на этот вопрос. И ему снова захотелось что‐то разбить.

– Это… это в основном женщины? Вроде Лили, активистки?

– Нет, в основном мужчины. – Вайолет понизила голос почти до шепота. – Еще до Лили. Просто много незнакомцев, никого важного, ничего… длительного.

И ему захотелось вдребезги разбить себя самого, отдубасить себе руки и ноги.

Он‐то считал, что если его девушка влюблена отчасти в кого‐то еще, то хуже и быть не может. Но оказалось, что мысль о пятнадцати, двадцати, тридцати пенисах – какая цифра достаточно велика, чтобы не смочь сосчитать? – двигавшихся внутри нее, и мысль о том, что происходило это в течение тех самых месяцев, когда он разговаривал с ней по телефону и ничего об этом не знал (они что, дожидались рядом, когда она положит трубку?), была не в пример, несопоставимо хуже.

– Но они ничего не значили! Правда, Эл, это было совершенно неважно. И потом, я должна отметить, мы об этом договорились, это было разрешено!

Игровой автомат в глубине паба шумно выдал джекпот. Трое мужчин в баре захохотали, и Эл подумал, не видят ли они, что происходит, не над ним ли смеются.

Да, он знал, что значения это иметь не должно. И видел, что она сама эти стычки, перепихи ни во что не ставит, ну, может, гордится чуточку, но также и смущена своими “дикими днями”, как в шутку их называет. Такой опыт нимало не характеризовал Вайолет, и Эл произвел самое благоприятное впечатление тем, что забыл обо всем этом.

Но на деле животный, тупой, бесчувственный секс, которым она занималась, лежал между ними, как груда воняющих мертвых тел.

Эл услышал, как ее легкие уверенные шажки постукивают по лестнице. Она встала рядом, и он чувствовал, что она смотрит прямо перед собой, на море, а не на него.

Вайолет взяла его за руку, сама не зная, то ли затем, чтобы удержать, то ли потому, что слишком напугана, чтобы отпустить.

Ей казалось, ее разрывает надвое. Как можно хотеть сразу таких разных вещей? Быть с Элом вечно, иметь детей и внуков, состариться вместе и умереть – но также быть свободной, по‐настоящему свободной, идти туда, куда сама выберешь, использовать любую возможность, какая только представится, раскрыть все разнообразие себя, какой ты можешь быть с самыми разными людьми, которых встретишь в самых разных местах… Две тропы разошлись, здесь и сейчас, и с холодной ясностью она поняла, что обеими пойти не удастся.

Больше того, возможно, она уже движется по одной, и поворачивать назад поздновато.

– А что, если мы покончим с открытостью? Что, если останемся… только мы? – тихо сказала она.

Но тут же мысль обо всех обстоятельствах: о том, что Эл станет для нее всем и будет только ее; о том, что они оба будут знать, что она пожертвовала чем‐то, чего хотела; о том надрыве, который им выпадет, если ей придется уехать из Лондона в далекий университет, – все это словно стянуло тонкую проволоку в ее груди еще крепче.

Эл покачал головой.

– Не знаю. Не думаю. По-моему, то, что у нас было… оно… испорчено.

– Испорчено… Ох, Эл…

Он пытался найти слова и объясниться, что он имеет в виду, заговорить наконец о ревности, вытащить ее из‐под спуда. Но слова не пришли. Не пришли, и все. И поэтому, когда Эл сжал ладонь Вайолет, а затем отпустил ее и пошел к морю, это показалось концом.

Но, по сути, это был еще не конец, потому что им пришлось вместе лететь в Лондон, и еще несколько ночей они спали в общей постели, печально и ощутимо вместе, и оказалось, что они умеют быть любезнее и щедрее, чем были за месяцы до того: заваривали друг другу в кружке чай, поджаривали тосты, делили книги и пластинки, время от времени тихонько осведомляясь, где чье, и по очереди ревели, пока другой обнимал и поглаживал по спине, а потом он тоже срывался, и под занавес оба смеялись над тем, как измазаны их футболки слезами и тушью.