Поражают и другие перемены в общественных настроениях. В 1957 году такой находчивый и деятельный человек, как Морис Хиллеман, мог с бесстрашной целеустремленностью работать и на правительство, и на корпорацию. Несомненно, такие люди есть и сегодня, и, возможно, пока я пишу эти строки, кто-то из них уже близок к тому, чтобы найти вакцину от COVID-19. Но очень сложно представить, как Хиллеман с его крепким словцом и «сушеными головами» преуспевал бы в академических кругах 2020-х годов. И, наконец, кажется, что общество, где семейные, общинные и церковные связи были прочнее, сумело выдержать страдания, вызванные разгулом смерти, гораздо лучше – оказалось «сплоченней», если выразиться словами Мишель Гельфанд^[825], – чем общество, в котором так много возможностей «разойтись»^[826].

2020 год отличается от 1957-го еще и тем, что полномочия правительства за последние шесть десятилетий, похоже, уменьшились, – даже несмотря на то, что размер аппарата вырос. Чтобы не быть голословными, приведем цифры: в ноябре 1957 года общее число федеральных служащих составляло чуть менее 2,3 миллиона человек, а в начале 2020 года – 2,9 миллиона, так что в относительном выражении правительство сократилось^[827]. Однако, если говорить обо всех государственных чиновниках, в том числе и о тех, кто служит в государственных и местных органах власти, то в ноябре 1957 года их было 7,8 миллиона, а в 2020 году – около 22 миллионов^[828]. Чистые расходы федерального бюджета в 1957 году составили 16,2 % ВВП, в 2019-м – 20,8 %^[829]. Валовой государственный долг увеличился с 57,4 % ВВП в 1957 году до 58,1 % ВВП в 1958-м; после этого в процентном выражении от ВВП он постоянно снижался до 1974 года^[830]. В 2019 году он составил 105,8 % ВВП; а в 2020-м, согласно прогнозам, увеличится еще на целых 19 % ВВП^[831]. В 1957 году Министерства здравоохранения и социальных служб (HHS) еще не было – его роль выполняло Министерство здравоохранения, просвещения и социального обеспечения (HEW), созданное в 1953 году, чтобы взять на себя функции Федерального агентства безопасности (FSA), учрежденного в 1939 году. Центр инфекционных заболеваний, предтеча CDC, возник всего за одиннадцать лет до пандемии 1957 года – прежде всего с целью искоренить малярию. И, похоже, в 1957 году эти довольно молодые учреждения сделали то немногое, что от них требовалось, а именно – убедили общественность, что катастрофическая пандемия 1918–1919 годов не повторится, а также помогли частному сектору испытать, произвести и распространить вакцину. По сравнению с событиями 2020 года контраст снова поразителен.

Впрочем, не стоит полагать, будто в 1950-х годах американцы так уж спокойно шли на риск, а правительство отличалось невероятной компетентностью. Да, они были уверены, что легко победят азиатский грипп, но подобного оптимизма не было и в помине, когда речь заходила о полиомиелите – кишечной инфекции, которую вызывает полиовирус, распространяющийся через соприкосновение с фекальными отходами. В немногих случаях – примерно в одном из ста – вирус может выйти за пределы кишечника, проникнуть в ствол мозга и центральную нервную систему, разрушить двигательные нейроны, стимулирующие сокращение мышц, и вызвать необратимый паралич – чаще всего ног. Еще более редкими оказываются случаи, когда полиомиелит убивает, парализуя дыхательные мышцы^[832]. Отчасти из-за того, что именно из-за полиомиелита отнялись ноги у Франклина Рузвельта, а отчасти из-за того, что Бэзил О’Коннор, глава Национального фонда борьбы с детским параличом (NFIP), был невероятно умелым организатором, полиомиелит с конца 1930-х годов стал навязчивой идеей всей нации^[833]. О’Коннор применил новейшие методы рекламы и сбора средств – и сумел превратить страшный, но сравнительно редкий недуг в самую пугающую болезнь своего времени. Страх достиг апогея в 1952 году, когда количество зарегистрированных случаев полиомиелита достигло максимума – 37 случаев на 100 тысяч человек^[834].

Паника перед возможной пандемией полиомиелита обнажила серьезные недостатки американской системы здравоохранения. Прежде всего, Национальный фонд принципиально отказался от государственной помощи и надзора как от «коммунистической, антиамериканской… схемы» и направил все финансы на поддержку инактивированной вакцины Джонаса Солка, разработанной для того, чтобы побудить иммунную систему к выработке нужных антител без вызывания спонтанной инфекции. Испытания, в которых были задействованы два миллиона учеников начальной школы по всей стране, показали, что вакцина Солка эффективна против вируса полиомиелита 1-го типа на 60–70 %, а против вирусов 2-го и 3-го типа – на 90 % или даже больше^[835]. В апреле 1955 года, спустя несколько часов после публикации результатов, Служба общественного здравоохранения одобрила коммерческое производство вакцины Солка. Но та оказалась такой популярной, что для Оветы Калп Хобби, министра здравоохранения, просвещения и социального обеспечения США, это стало полной неожиданностью^[836]. Администрация Эйзенхауэра просто предполагала, что весь процесс останется в частных руках, а вакцина пойдет «от производителя – к оптовику, к фармацевту, к местному врачу»^[837]. Из-за стремления произвести достаточно вакцин была распределена и бракованная партия, изготовленная в компании Cutter Laboratories (Беркли, штат Калифорния). У многих детей из числа тех, кому ввели дефектную вакцину, развился полиомиелит; некоторых парализовало. В конце концов пероральная живая вакцина Альберта Сейбина показала лучший результат (хотя вакцина Солка тоже была эффективной)^[838]. С учетом этого и нужно рассматривать гонку, устроенную Морисом Хиллеманом за вакциной от гриппа. События 1957 года происходили на совершенно уникальном фоне: всего за два года до этого все убедились в опасности исключительно рыночного подхода и в необходимости эффективного надзора со стороны государства, что привело к значительному увеличению финансирования Национальных институтов здоровья и Центров по контролю и профилактике заболеваний, а также к повышению уровня их полномочий.

Извлекло ли правительство США правильные уроки из событий 1957–1958 годов – а также из пандемии 1968 года? Так и хочется сказать, что да. Готовность к новой пандемии гриппа оставалась высокой на протяжении всех последующих десятилетий. Порой она даже казалась чрезмерной – как, скажем, в 1976 году, когда в учебном полигоне «Форт-Дикс», штат Нью-Джерси, зафиксировали вспышку гриппа A подтипа H1N1, в результате которой умер один человек и тринадцать попали в больницу. Опасаясь возвращения штамма гриппа 1918–1919 годов, директор CDC Дэвид Сенсер рекомендовал провести массовую вакцинацию против болезни, которую теперь называют «свиным гриппом». Президент Джеральд Форд внял его словам, но, помня о фиаско компании Cutter, призвал Конгресс принять закон, согласно которому производителям предоставлялось возмещение убытков, если возникали проблемы с их вакциной. Впрочем, программу пришлось приостановить из-за сообщений о том, что у некоторых реципиентов вакцины развился синдром Гийена – Барре, способный вызвать паралич и остановку дыхания^[839].

В 2005 году, когда в Вашингтоне узнали о том, что в Азии вспыхнул птичий грипп H5N1, администрация Джорджа Буша была готова предпринять очередной комплекс чрезвычайных мер, в основе которых лежали вакцины^[840]. Сам Буш представлял опасности гриппа по книге Джона Барри «Испанка. История самой смертоносной пандемии». Майк Окерлунд Ливитт, министр здравоохранения и социальных служб США, в интервью Los Angeles Times заявил, что из всех угроз, к которым ему приходилось готовиться, «есть одна, не дающая спать по ночам, – грипп»^[841]. Но эпидемия 2005 года до США не дошла. А вот вспышка свиного гриппа, начавшаяся в Мексике в 2009 году, дошла – причем уже в феврале того же года. Администрацию Барака Обамы порой хвалят за то, что она встретила пандемию во всеоружии^[842], но вакцину против штамма H1N1 образца 2009 года правительство смогло предоставить лишь год спустя, после двух ярко выраженных волн заболевания, вторая из которых, осенняя, была сильнее^[843]. Смертность не превысила показатели рядового сезона гриппа лишь потому, что вирус не был особенно смертоносным. Ранний прогноз коэффициента летальности при заражении намного превышал его реальный уровень в 0,01-0,03 % – впрочем, и этого хватило, чтобы за год погибло 12 469 американцев, а на больничные койки отправилось 274 304. В мире от болезни погибло примерно 300 тысяч человек^[844]. Но свиной грипп 2009 года заразил от 43 до 89 миллионов американцев. Будь коэффициент летальности в десять раз выше, соразмерной могла бы стать и смертность. А кроме того, свиной грипп убивал и молодых, и стариков. Средний возраст умерших был вдвое меньше, чем в среднем за сезон гриппа с 1970 по 2001 год. И почти не приходится сомневаться, что возросло и число потерянных лет жизни с учетом ее качества (QALY). В начале пандемии COVID-19 я беседовал с эпидемиологом Ларри Бриллиантом, и он предположил, что, желая представить потенциальное воздействие новой инфекции, можно взять за основу частоту встречаемости, сходную с показателями эпидемии гриппа 2009 года, – но с поправкой на то, что коэффициент летальности составит 0,1–0,4 %. Такая эпидемия унесла бы жизни 183 тысяч американцев в 2009 году и до 385 тысяч в 2020-м. И пусть у администрации Обамы был план готовности к пандемии^[845], мы совершенно не знаем, насколько хорошо удалось бы его реализовать, если бы COVID-19 нанес удар в те дни, когда Обама исполнял обязанности президента. Мы еще увидим, что у правительства, созданного преемником Обамы, недостатка в подобных планах тоже не было.