Однажды, накануне 23 февраля, Завсепеч предложил Прядильникову выступать на торжественном собрании. Прядильников отказался: не умею говорить, не знаю, что говорить, нет. Завсепеч начал подсказывать, что нужно и как нужно, и разошелся: наш народ столько лет живет под мирным небом, а тебе, твоим сверстникам выпала... э-э... выпало... выпала, то есть обстоятельства так сложились, что вам... вас позвал интернациональный долг с оружием в руках защищать весеннюю революцию братского южного соседа, и вот вы оказали эту помощь, не мог бы ты прийти с орденом, чтобы мы могли полюбоваться и удостовериться, что на смену нам идет достойная смена, традиции, интернационализм.

Испания, герои революции, южные рубежи, американцы не дремлют, что где плохо лежит, они тут как тут – цап! – но вы не дали этим коршунам и ястребам расклевать юную революцию, террор, бандиты, происки, отвага, честь, русское оружие, солнечному небу – да! да! да! – ядерному взрыву – нет! нет! нет!

– Я отдал орден в починку, – сказал Прядильников. Редактор из-за спины Завсепеча показал ему кулак. – Это как же? – удивился Завсепеч. Редакция весело молчала. Редактор корчил жуткие рожи позади Завсепеча. – Резьбу сорвал, – сказал Прядильников. – Часто надевал. – Выступишь без ордена, – отрезал редактор. – Он выступит, Демьян Васильевич.

Но Прядильников на следующий день выпросил у заведующей отделом, своей начальницы, задание и исчез на целый день. С тех пор Завсепеч останавливал при встречах Прядильникова, похлопывал его по плечу и говорил:

– Молодой человек, мне кажется, ты чего-то недопонимаешь, конечно, ты принимал непосредственное, как говорится, участие, но из окопа видишь только одно поле боя, и, даже если видишь все поля сражений, – этого недостаточно, потому что, кроме явных сражений, есть тайные, незаметные поверхностному взгляду, есть хитросплетения, недоступные поверхностному мышлению...

Прядильников вошел в кабину с двумя женщинами и седовласым мужчиной. Лифт поплыл наверх. Мужчина неодобрительно смотрел на ветхие джинсы журналиста, наверное, он жалел, что только женщинам запрещено входить сюда в капиталистических штанах. Прядильников поглядывал на женщин в строгих костюмах. Сухая вода. Кривая прямая. Сладкий лимон. Впрочем, правильно, все правильно, подумал он, глядя на чиновниц. И еще правильнее будет выгнать к черту всех мужиков из этого дома. Мужики нет-нет да и дадут слабину. А эти уж – шиш.

Он вышел на своем этаже и заковылял по малиновым ковровым дорожкам в левое крыло. Проходя мимо двери, на которой было написано «Обллит», вспомнил, как однажды застопорили вторую полосу молодежной газеты. В литературоведческой статейке в одной строке оказались один известный писатель и Булгаков. Редактору позвонили и сказали, что известный советский писатель и Булгаков в одной хвалебной строке – нонсенс. Редактор – покладистый мужик. Но иногда стих на него накатывает, ходит он ходит, молчит и молчит, делая, что скажут, и вдруг увидит очередной кумачовый лозунг: «Топтать головные уборы строго воспрещается!» – сорвет шапчонку и – давай ее месить ногами. И в тот раз стих нашел. Редактор ответил, что он, весь коллектив редакции, автор статьи и умные люди планеты не видят в этом никакого нонсенса. Но тот, кого он таким образом зачислил в неумные люди, был выведен из себя и сказал следующее: воспевание белятины на руку врагам, враждебная ностальгия, упаднический тон, мировые ценности социалистического реализма, выпады и шпильки, растлевающее влияние на формирующиеся сердца и умы, искаженное изображение действительности, мы, советские люди, ощущая величие будней, мы заявляем решительное нет! – не стоять рядом с советским грандиозным литератором этому воспевателю, оплевывателю!

Но редактор – ни в какую: «Пускай газета вообще не выходит. Весь номер». – «Это как? Как понимать? Саботаж?» – «Да, саквояж», – ответил шеф и бросил трубку. Через пять минут его вызвал Главный Цензор Обллита. Он выслушал шефа и порекомендовал растянуть предложение так, чтобы один писатель стоял в одной строке, а другой – в другой, Соломон.

В отделе учащейся молодежи уже было дымно и пахло кофе. Заведующая отделом захлопала в ладоши:

– О! Федя и вчера не пил!

– Денег, видно, нет, – предположил бородатый корреспондент отдела, красивый и печальный, как Гаршин.

– Федя, иди ко мне, – позвала заведующая.

Прядильников приблизился к ее столу, она положила сигарету на край пепельницы, привстала, цепко обхватила рукой его шею, пригнула его голову и поцеловала в губы. Бородач сказал: бис.

Корреспондентка, недавняя выпускница МГУ, крошечная девочка с большими карими глазами и кудряшками, покраснела и отвернулась.

– Ладно, больше не буду, а то Марина нальет мне когда-нибудь яду в кофе, – сказала заведующая и отпустила Прядильникова.

– Хм! – сказала юная журналистка.

Прядильников сел за свой стол,

– Марина, дай же ему кофейку, – сказала заведующая, беря сигарету и затягиваясь.

– Хочешь? – спросила крошечная журналистка, тепло взглядывая на Прядильникова. Он кивнул.

Девушка встала, грациозно прошла к книжному шкафу – бесшумно и плавно, взяла кофейник, налила в большую чашку коричневой жижи и отнесла ее Прядильникову. Тот поблагодарил, взял чашку, коснувшись пальцами ее маленьких пальцев. Заведующая, тридцатилетняя женщина, уже начавшая борьбу со здравым смыслом и временем, осторожно улыбнулась, – она с недавних пор редко и осторожно улыбалась, чтобы было меньше морщин. Борода тоже улыбнулся, мечтательно: какие ножки.

– Федя, у тебя что, действительно нет денег? – спросила заведующая.

– Есть, – откликнулся Прядилышков, прихлебывая кофе. – Просто я решил стать ангелом.

– Я дам, ты не стесняйся, – сказала заведующая.

– Она даст, не сомневайся, – сказал вошедший в комнату фельетонист и карикатурист Гостев. – А мне дашь, Луиза?

Луиза, то есть Лиза, заведующая, ответила невозмутимо:

– А у тебя одно на уме.

– 3. Фрейд говорит, что это у всех всегда на уме.

– Интересно, что сегодня на уме у шефа? Ты его видел? С той ноги он изволил встать с койки?

Гостев хотел отчебучить по поводу редактора и койки, но не успел. Дверь отворилась и, чадя папиросой, в комнату вошел редактор, крупный ушастый мужик в очках.

– Егор Петрович! – воскликнул Гостев, вытягивая руки по швам и выпячивая грудь. – Ррота! Смирррна!

– Пшел вон, – сказал редактор, показывая в улыбке большие прокуренные зубы.

– Эсть! – Гостев вышел вон строевым шагом, но тут же вернулся. – Разрешите здесь покараулить! – воскликнул он, замирая у двери.

– Балбес, – сказал редактор.

– Рад стараться!

– Доброе утро, Егор, – сказала заведующая. Десять лет назад редактор вышел из комсомольского возраста, но считал себя молодым и поэтому настаивал, чтобы его звали просто Егором, если, разумеется, рядом не было посторонних.

– Доброе, – откликнулся редактор. – Кофе пьете?

– Кофе редактору! – рявкнул Гостев и бросился к шкафу наливать кофе в здоровенную глиняную редакторскую кружку.

Посмеиваясь, редактор сел на свободный стул.

– Ну, что ты, Федя, глядишь так печально своими синими брызгами? – спросил редактор, улыбаясь Прядильникову. Он всегда задавал этот вопрос, если вставал с той ноги. Синие брызги он одолжил у Есенина, своего любимого поэта.

– Федя и сегодня огурчик, – сказала заведующая.

– Дэ? – Редактор окинул его взглядом. – Что, нет денег? А я не дам, и не проси, ни! Бутылки пустые сдашь – на хлеб хватит. Просохни.

– Его женить надо, – сказала заведующая, поводя глазами в сторону Марины.

– Женим, – решительно сказал редактор.

– Скорее бы, – вздохнул Борода. У него жена убегала к матери, если он приходил пьяным и не мог убедить ее, что на то были веские причины.

Хорошенько размяв языки, журналисты взялись за перья.

Прядильников работал над статьей о военно-патриотическом воспитании в школах города. Прядильников писал. Сбоку на него поглядывала Марина. Борода ушел брать интервью. Заведующая искала какую-то книгу в шкафу.