– Да иди ты! Буду я еще пугать его из подворотни.

Рябушкин перестал смеяться, поправил указательным пальцем очки. Он уловил раздражение в голосе Андрея.

– А ты не торопись, милый Андрюша, посылать меня куда подальше. Такие, как Авдотьин, живут по библейскому принципу, чуть переиначенному: обгадь своего ближнего, ибо ближний обгадит тебя и возрадуется. Ты не торопись, Андрюша, ты еще не знаешь таких типов.

Но Андрей уже не мог остановиться:

– Попугивать, как ты, я не буду. И гадости их собирать – тоже.

– А они тебя, Андрюша, съедят. Ам – и нету мальчика. Кулаками, дорогой мой, им ничего не докажешь. Хорошо, случай такой, да и в милицию он не пожаловался, а то бы уже пятнадцать суток отбывал. У них, Андрюша, вес и положение, значит, и воевать надо по-другому.

– А-а! – махнул рукой Андрей.

– Как знаешь. – Рябушкин, насупясь, склонился над бумагами.

Со дня на день на Оби ждали ледохода.

Андрей всегда любил это время и в выходной день, с утра, вместе с Верой отправился на реку. Берега уже освободились от снега, посерели, а сама Обь еще лежала под синеватым льдом, изъеденным солнцем, готовясь вот-вот вырваться, забурлить и с силой плеснуться на свои крутояры, в протоки, в старицы и на заливные луга.

Под старой кряжистой сосной Андрей с Верой разложили маленький костерок, подкармливали его сухими ветками и поджаривали на прутиках нарезанное ломтиками сало, прихваченное из дома. Над головой, высокое и бездонное, стояло весеннее небо, в котором тонул и растворялся человеческий взгляд, внизу, под ногами, пробивалась среди прелых прошлогодних листьев пока еще робкая травка. Птицы пробовали голоса, и они звонко, далеко слышались.

Задумчиво глядя на реку, Вера попросила:

– Андрей, расскажи мне о вашей семье. Я хочу о ней все знать, я и тебя тогда буду лучше знать. Так ведь?

Андрей подбросил веток в костер, долго молчал, собираясь с мыслями.

В каждой семье есть свои ненаписанные истории. Их и не надо записывать, потому что входят они в память с самого детства и не забываются до старости. Четыре такие истории хранила и агаринская семья.

Одна из них – про дом.

В середине пятидесятых годов, когда немного очухались от войны, с азартом и жадностью кинулись крутояровские мужики строиться. Спешили, словно боялись, что времена изменятся и будет поздно. Ставил себе дом и леспромхозовский сплавщик Егор Агарин. Да слишком уж медленно двигалось дело. С весны, лишь вскроется Обь, начинался сплав, и хозяин до осени пропадал на реке. А без хозяина какой дом растет?

Вот и стоял сруб, как бельмо на глазу, почти год. По весне откидал от него Агарин снег, неделю помахал топором, выматерился и воткнул топор в бревно – Обь начинала трогаться.

В это самое время и объявилась в Крутоярове плотницкая артель. Сколотил ее приезжий чернявый мужичонка, которого крутояровцы, острые на язык, сразу же прозвали Шустрым. И вправду, что на разговор, что на ногу, что на дело – шустрый был. И все бегом, бегом, а сам маленький, худенький. Тому банешку срубили, этому пристройку, все по-доброму, ладно.

Покряхтел Агарин, почесал затылок и пошел к Шустрому на переговоры. Сладили. Плотники – за дело, а хозяин, как обычно, плот в город повел. Вернулся, а дом почти готов, крышу только осталось покрыть да полы настелить. Наталья прямо ног под собой не чует – летает. Понятно, надоело в избушке тесниться. У той избушки углы все прогнили.

Цену, правда, плотники заломили немалую, но все-таки терпимую.

Как раз на зазимок, по осени уже, впервые затопили в новом доме печку. Ровно загудело пламя, поджаривая непросохшую еще глину, густой дымный столб пополз в небо. Печка есть, топится, значит, и дом готовый. На радостях Агарин, расплатившись с плотниками, еще сверх того угощение от себя выставил. Хватило на гулянку до самого утра. Наталья три раза ставила варить суп в ведерном чугуне. К утру, когда уже почти все опали, хозяин с Шустрым сидели за столом в обнимку и дружно тянули:

Спать им и не довелось.

Ранехонько, только-только еще светать начинало, возле нового дома остановилась легковушка, и вышли из нее трое по-городскому одетых мужчин. Ничего не говоря, молча прошли в дом. Остановились напротив Шустрого, и один, постарше, седой, негромко сказал:

– Пошли, Сидорчук.

– А кто вы такие, по какому праву? – начал было хозяин, но старший из пришедших деликатно показал ему красную книжечку, и Агарин примолк. Как фронтовик, он прекрасно знал цену тем заглавным буквам, которые значились в книжечке.

Шустрый ничего не сказал, медленно поднялся и вошел. Больше его уже никто и никогда в Крутоярове не видел.

Агарин да соседские мужики поломали над этим случаем головы, толкового объяснения не нашли и мало-помалу забыли. Кому надо, тот знает, решили они.

Агарины перебрались в новый дом. В заботах, хлопотах прошла зима, и Наталья уже вялила мясо мужу на лето, подходило время сплава. Тогда-то и появилась неизвестно откуда в доме газета. А в ней, на последней странице, просто и ясно было написано, что предатели, как бы они ни скрывались, все равно предстанут перед судом. И подробно рассказывалось, чем Сидорчук занимался во время войны. Оказывается, командовал полицаями, расстреливал наших пленных и партизан, а потом, когда запахло жареным, добыл чужие документы и махнул в Сибирь. Думал, тут не найдут.

– А я-то! Я-то! – кричал Агарин, и под его пудовым кулаком прогибались и трещали доски стола. – Я всю войну прошел! И не раскусил! Не распознал гада! Песни пел, как с другом…

Когда он отвел душу, выматерился и, по всему можно было надеяться, что скоро успокоится, пришли соседские мужики, тоже прочитавшие газету. Поговорили, посудили, и надо же было кому-то брякнуть:

– Ну, Егор, дом у тебя особенный будет. Как-никак, а начальник полиции строил.

Если бы кто другой услышал подобное, ну, плюнул бы, промолчал, отшутился бы, наконец. Но у Агарина характер был не такой… Девятого мая, в праздник Победы, гуляли Агарины с соседями, и кто-то опять поддел Егора насчет дома, выстроенного начальником полиции. Агарин разозлился, выругался и подался, ничего больше не сказав, домой. Наталья ушла с гулянки раньше, чтобы накормить ребятишек, и уже укладывалась спать, когда с улицы донеслось:

– Ребятишки! Наталья! А ну, волоки шмотки на улицу!

Слово Агарина в семье было законом. Но в этот раз, почуяв недоброе, Наталья попыталась перечить:

– Егор, ты чего удумал?!

– Волоки шмотки на улицу! Кому сказал!

Выхлестнул раму и стал выкидывать в окно все, что попадало под руку. «Шмоток» было немного.

Через час новый дом ярко горел. Сухое, звонкое дерево с гулом и треском, рассыпая ворохи искр, уходило в небо черным, тяжелым дымом. Сбежался народ, некоторые кинулись было с баграми растаскивать бревна, но Агарин не дозволил:

– Я те щас помашу! Я помашу!

Народ стоял и переговаривался:

– Что он, рехнулся?

– Да все из-за полицая!

– А Наталья чего смотрит?

– Да сама же ему вытаскивать помогала! Тут сам черт не разберет!

– Вот уж дураки так дураки, опять в избушку!

Сгорел новый дом дотла.

На следующий день Агариных, все семейство, можно было увидеть на пожарище. Ковырялись с лопатами, скидывая угли и головешки в одну сторону.

– Вот и кастрюля сгорела, – тихо, как будто самой себе, говорила Наталья. – Совсем новая кастрюля-то была. Ну, так оно разве чё думается…

– Ладно, мать, не ерепенься. – Голос у Егора окреп, в нем послышались привычные грозные нотки. – Жить все равно бы в нем не стал! Совесть не дозволяет. Мне, фронтовику, живодер избу поставил!

Со злостью расшвыривал лопатой головешки. Наталья тихо вздыхала да иногда, останавливаясь передохнуть, смахивала уголком платка слезинку.

Второй дом Агарин построил лишь через три года. Сам. Никого не нанимал, только приглашал соседей на помощь. Хороший дом получился, большой, светлый. «Первое место по всей крутояровской области занял», – шутил Агарин, очень уж довольный, что наконец-то построился.