Отец тяжело поднялся со стула. Пер что-то произнёс, настала очередь Мартина кивать. Они говорили ещё довольно долго, хотя Мартин уже держался за ручку двери. Когда же он вышел из кабинета Пера и попал в поле зрения сотрудников, с ним тут же произошла метаморфоза: спина выпрямилась, плечи откинулись назад, походка стала решительной. Он увидел Ракель, убедил её в том, что она хочет кофе, и безостановочно говорил, пока кофеварка наливала по капле эспрессо в крошечную чашку. Главной темой был предстоящий юбилей издательства, за ним последовали уроки вождения у Элиса и какие-то проблемы с дизайнером, работающим над обложкой. Ракель поплелась следом за ним в кабинет. На стене висела большая парижская картина Густава. Сияющие чистые цвета, фасады, словно запечатлённые сразу после весеннего дождя. На полотнах Густава с мира как будто срывали пелену.

Мартин схватил со стола газету и помахал ею в воздухе:

– Ты видела? – спросил он и показал целый разворот, посвящённый выставке Густава. Иллюстрация та же, что и на городских афишах: серьёзное лицо Сесилии, взгляд, обращённый к Ракели. Внутри у неё что-то сжалось. Она не нашла что ответить.

– По крайней мере, они не скупятся. Я имею в виду Художественный музей, – продолжал Мартин. – Знаешь, сколько стоит разворот? Выставка должна получиться интересной. Грандиозной. Так что оно того стоит. Вот, кстати, где-то здесь у меня твои книги.

Разыскивая их среди стопок, он рассказывал о тексте австрийского философа, который, возможно, напечатает, и там, разумеется, есть отсылки к психоанализу, и Ракель может заодно посмотреть и, если понравится и захочет, сделать пробный перевод…

– Это сложно, – перебила его она. – С философией не получится. – Она же только-только научилась ходить, а он предлагает пробежаться по канату, натянутому на большой высоте. В издательстве Мартин имеет дело с профессионалами, и он должен понимать, что она любитель и от неё можно ждать только любительской работы.

– Почему ты так уверена? Ты же не пробовала.

– Предложи Максу Шрайберу, – сказала она.

– Отличная идея, – щёлкнул пальцами Мартин. – Я не знаю никого, кто был бы так же увлечён немецкой грамматикой, как он.

– А мама?

Мартин замер. А после медленно и осторожно произнёс:

– Да, и твоя мама тоже. И она.

Он перебирал книги, и Ракель понимала, что у неё в распоряжении всего несколько секунд, после чего он снова соберётся с силами и сменит тему.

– У тебя осталось то её письмо? – спросила она.

Мартин посмотрел на неё безумным взглядом:

– Какое письмо?

– Письмо, которое она оставила, когда ушла.

– А-а, это. Да. Не знаю. Где-то, наверное, есть.

– Я могу его прочесть?

Он так долго молчал, что она повторила вопрос.

– Ракель, прошло очень много времени, я не знаю, где оно, может, оно вообще не сохранилось, я мог его выбросить… – Он протянул ей три тома. – Вот, твои книги. И пожалуйста, поторопись с этим отзывом.

* * *

На улице поднялся ветер. Он развевал её волосы и рубашку, поднимал волны и раскачивал реку. На западе за изгибом Эльвборгсбрун ^[166] просматривалась гавань, позади моста блестели нефтяные цистерны. Небо над Хисингеном было изрезано силуэтами башенных кранов. Ракель присела на набережной, охваченная внезапным желанием выбросить все три романа Филипа Франке в воду, просто чтобы посмотреть, как они исчезнут под тёмной поверхностью. Но вместо этого она вытащила телефон и, игнорируя сюжет, который продолжал разворачиваться в её воображении – вслед за книгами она бросает в Гёта-Эльв телефон, чей потенциал потопляемости гораздо выше, чем у книг, те, вероятно, будут раздражающе плавать на поверхности, пока не впитают достаточное количество воды, чтобы медленно пойти ко дну. – Ракель вытащила телефон и нашла в сети страницу с контактами издательства. Кликнула на электронный адрес, представила получательницу как немецкую копию Санны и написала, что она журналистка, которая очень хочет взять интервью у Филипа Франке. И простым движением мизинца кликнула на «ОТПРАВИТЬ».

22

Глупо бояться бессонницы. Надо вести себя так, как будто тебе всё равно. Тогда её можно если не обмануть, то хотя бы лишить возможности отвоёвывать новые территории. Одновременно следует соблюдать правила, которые психолог из газеты называл гигиеной сна. Мартин загуглил всю статью, хоть его и разозлили стереотипные описания лесных полян с ручьями, куда ему советовали «мысленно уноситься». При первом прочтении статья показалась ему интереснее. Что ему делать на этой лесной поляне? Большего стресса, чем оказаться на лесной поляне, он и представить не мог. А кто будет следить за тем, чтобы работа шла без сбоев? Пер? Пер феноменален по части финансов и административных вопросов, но в литературную работу он уже почти не вовлечён. Когда издательство достаточно выросло и им уже не надо было всё делать самим, Пер с облегчением занялся собственно бизнесом. А литература как таковая стала епархией Мартина. Он – последняя инстанция. Без него всё рухнет.

В общем, несмотря ни на что, некоторые советы этого крутого сомнолога он всё же попробует применить. Лишённый сна мозг явно менее работоспособен, чем мозг, который погружался во все эти фазы быстрого или глубокого сна или что там ещё у них есть. Мартин ввёл строгий запрет на кофе после трёх часов дня. За час до сна откладывал в сторону все электронные девайсы, даже если ему действительно нужно было послать короткий мейл. Пил рекомендованный чай и читал «Визит в музей» Уоллеса, текст, который знал вдоль и поперёк и который не мог пробудить в нем неожиданную мысль или чувство.

А потом лежал и как проклятый пытался уснуть. Горячий мозг лихорадило. Из сознания катапультировались нерассортированные впечатления. Разговор с Пером. Визит Ракели в издательство, и этот её вопрос о письме. Смазанное интервью для профессионального журнала книготорговцев, нужно было лучше к нему подготовиться. А вечером позвонила мама и попросила помочь с интернет-подключением, которое у неё периодически пропадает. Во время разговора у неё начался сильный приступ кашля, и она очень долго не могла остановиться.

– Ты ходила к врачу, говорила ему о кашле? – настаивал он.

– Ничего страшного, у меня есть таблетки, – ответила Биргитта.

– Ты куришь меньше, как тебе велел доктор?

– Ну… да… – В переводе это означало, что она по-прежнему выкуривает пачку в день.

Нужно сказать Кикки, чтобы поговорила с матерью. Кикки медсестра, она сможет давить на мать своим авторитетом. Но она уже много лет живёт в Норвегии и, скорее всего, постарается держаться на безопасном расстоянии от подступающей к матери старости.

Долгое время он смотрел в потолок.

Бессмысленно. Мартин Берг, способный ученик, зажёг свет и ещё немного почитал. Как же мастерски Уоллес описывает злость, которую у юной Джулии вызывает профессор Мэттью! Диалог – чистое удовольствие: каждая вежливая официальная реплика искрится гневом, и всё это в жёстких рамках приличий. Когда у Мартина от усталости расфокусировался взгляд, а действие уже близилось к финалу, он знал, чем закончится роман Джулии и профессора (ничем хорошим) – Мартин погасил свет и задремал.

В четыре очнулся от неглубокого сна. Развернул к стене будильник. Минут через, как ему показалось, десять, снова уснул. Половина шестого. Перевернулся на живот. В семь проснулся и встал с постели. В одном он с сомнологом был согласен: днём помнить о бессоннице нельзя. Жизнь разрушается, если жить в ожидании ночи. Жить в ожидании ночи невозможно. Строгий диктат, только он работает. День после бессонной ночи превращается в долгий и мучительный путь к кровати, но шансы уснуть существенно возрастают, если не давать себе никаких поблажек. Никакого дневного сна, никаких перенесённых встреч. Можно, как выясняется, выдержать очень многое, проспав всего три часа. Зомби вполне способен внешне производить нормальное впечатление.