За два-три дня до Рождества Роберт и Китти прошли в кабинет мимо сидевшей за столом секретарши и закрыли за собой дверь. Это было что-то новое. Обычно Роберт всегда держал дверь открытой. «Они долго не выходили из кабинета, — вспоминала Верна Хобсон. — Мне стало ясно, что у них возникли какие-то неприятности». Покинув наконец кабинет, чета Оппенгеймеров решила выпить и заодно предложила бокал секретарше. Вернувшись домой, Верна сказала своему мужу Уайлдеру: «С Оппенгеймерами происходит что-то неладное. Я не знаю, что именно, но хочу сделать им какой-нибудь подарок». Уайлдер только что купил пластинку бразильской оперной певицы. Верна принесла ее на следующий день в офис и вручила Роберту со словами: «Это не рождественский подарок, я не покупала его специально для вас, пластинку уже проигрывали. Просто мне захотелось ее вам подарить». Роберт принял подарок и некоторое время молча сидел, понурив голову. Потом поднял взгляд на Верну и произнес: «Какая невероятная доброта».

После обеда Роберт позвал Верну в свой кабинет и, прикрыв дверь, предложил посвятить ее в свои проблемы. Целых полтора часа он рассказывал ей не только про обвинения, но всю историю своего детства, семьи и взрослой жизни. Хобсон ничего этого прежде не слышала. Впоследствии она рассудила, что таким образом Роберт репетировал свой ответ на письмо Николса. Он считал, что «так называемую компрометирующую информацию… нельзя толком понять вне контекста моей жизни и работы».

Следующие несколько недель Роберт лихорадочно готовился к защите. На подготовку ответа КАЭ дала тридцать дней. В начале января 1954 года Оппенгеймер проконсультировался с Гербертом Марксом и Джо Вольпе. Маркс настойчиво советовал нанять первоклассного юриста с хорошими политическими связями. Вольпе не соглашался и предлагал пригласить опытного судебного адвоката. Сначала они остановились на кандидатуре Джона Лорда О’Брайена, высокоуважаемого, но пожилого юриста из Нью-Йорка. О’Брайен отказался по состоянию здоровья. Другой известный судебный адвокат, восьмидесятилетний Джон У. Дэвис, был готов взяться за дело Оппенгеймера, если КАЭ согласится проводить слушание в Нью-Йорке. Стросс постарался этого не допустить. В конце концов Оппенгеймер и Маркс встретились с Ллойдом К. Гаррисоном, старшим партнером нью-йоркской юридической фирмы «Пол, Вейс, Рифкинд, Уортон и Гаррисон». Оппи встречался с Гаррисоном весной предыдущего года, когда юрист стал одним из попечителей Института перспективных исследований. Ему нравилась учтивость адвоката. Родовитость Гаррисона не уступала его репутации. Одним из его прадедов был аболиционист Уильям Ллойд Гаррисон, а дед работал литературным редактором журнала «Нейшн». Сам Гаррисон стоял на твердых либеральных позициях и являлся членом правления Американского союза защиты гражданских свобод. Вскоре после Нового года Маркс и Оппенгеймер приехали к Гаррисону домой и показали письмо с обвинениями генерала Николса. Когда Гаррисон закончил читать документ, Роберт спросил: «Хорошего мало, правда?» Гаррисон односложно ответил: «Да».

Гаррисон проникся сочувствием к Роберту. Первым делом, сказал он, надо заставить КАЭ продлить тридцатидневный срок для подготовки ответа на обвинения. 18 января Гаррисон съездил в Вашингтон и добился необходимого продления срока. После этого он безуспешно попытался привлечь в качестве главного юридического советника адвоката с опытом участия в судебных процессах. Одновременно Гаррисон работал над письменным ответом на предъявленные обвинения. Шли недели, и Гаррисон волей-неволей сам стал главным юридическим советником Оппенгеймера. Все, в том числе сам Гаррисон, понимали, что отсутствие у него судебного опыта делало его неидеальным кандидатом. Узнав в середине января от Оппенгеймера, что он привлек к защите Гаррисона, Дэвид Лилиенталь записал в своем дневнике: «Я надеялся, что у Роберта будет опытный судебный адвокат, однако дело против него настолько слабое, что выбор адвоката не так уж важен».

По Вашингтону начали гулять слухи о предстоящем разбирательстве. 2 января 1954 года ФБР перехватило отчаянную попытку Китти связаться по телефону с Дином Ачесоном и выяснить «положение дел». Несколькими днями позже Стросс сообщил в ФБР, что на него давят ученые, требуя назначить комиссию для слушания дела с целью «обелить» Оппенгеймера. Стросс заявил ФБР, что «не намерен поддаваться давлению такого рода». Более того, он понимал, что состав комиссии, рассматривающей дело Оппенгеймера, «это наиболее важный вопрос». Ванневар Буш столкнулся со Строссом в его кабинете и заявил, что о его действиях против Оппенгеймера «знает весь город». Буш открыто предупредил, что считает все это «великой несправедливостью» и что, если Стросс будет продолжать действовать в том же духе, «это, несомненно, обернется атакой на него самого». Стросс раздраженно ответил, что «ему наплевать» и он не позволит, чтобы его «шантажировали» подобным образом.

Стросс впоследствии выдавал себя за человека, прижатого к стенке, но на самом деле, конечно, понимал, что преимущество было на его стороне. ФБР ежедневно снабжало его отчетами о перемещениях и разговорах Оппенгеймера с адвокатами, тем самым позволяя заранее подготовиться к любым юридическим маневрам Оппенгеймера. Председатель КАЭ знал, что в досье Оппенгеймера есть информация, которую его адвокатам никогда не покажут, потому что Стросс сам позаботился, чтобы им отказали в необходимом допуске. Более того, именно он назначал членов комиссии для слушания дела. 16 января Гаррисон подал заявку на допуск к материалам дела для себя и Герберта Маркса. Стросс отклонил заявку Маркса, хотя тот в прошлом был юристом КАЭ. Успел ли бы вовремя получить доступ к секретным материалам Гаррисон — большой вопрос. Однако адвокат занял жесткую позицию: либо все члены команды защитников должны получить доступ, либо никто. Вскоре он пожалеет об этом решении и попытается его безуспешно изменить.

В конце марта Гаррисон узнал, что члены комиссии получат целую неделю на ознакомление с необработанными материалами расследования ФБР. Хуже того — Гаррисон, к своему огорчению, узнал, что юрист КАЭ, играющий роль «обвинителя», будет присутствовать при этом и указывать членам комиссии на компрометирующие подробности в досье ФБР, а также отвечать на их вопросы. У Гаррисона возникло «нехорошее предчувствие», что после недельного погружения в материалы досье члены комиссии займут необъективную позицию по отношению к его клиенту. Его просьбу о присутствии на этих консультациях категорически отклонили. В то же самое время Гаррисон пытался получить допуск к материалам дела по другим каналам, чтобы хотя бы иметь возможность прочитать те же документы. Однако Стросс заявил министерству юстиции: «Допуск ни в коем случае не может предоставляться в срочном порядке». По мнению Стросса, ни Оппенгеймер, ни его адвокат не имели тех прав, какими наделен ответчик в суде. Слушание проводилось перед комиссией КАЭ, а не на гражданском процессе, и Стросс сам устанавливал правила.

Стросса не смущал неконституционный характер действий по нейтрализации защиты Оппенгеймера. Он знал, что материалы ФБР добыты в результате несанкционированного подслушивания, и это мало его заботило. Одному из агентов Бюро Стросс сказал: «Техническое наблюдение за Оппенгеймером в Принстоне очень помогло КАЭ, потому что комиссия была в курсе шагов, которые он замышлял». Гарольд Грин счел подобную тактику оскорбительной и заявил Строссу, что «это пахнет не разбирательством, а преследованием и он не желает в нем участвовать». Грин попросил отстранить его от дела.

Во время визита к семье Бэчеров в Вашингтоне Роберт дал понять, что находится под наблюдением. «Он заходил в комнату, — вспоминала Джин Бэчер, — и, прежде чем что-то сделать или сказать, заглядывал под картины и проверял, нет ли за ними подслушивающих устройств». Однажды вечером он снял одну картину и воскликнул: «Вот оно!» По словам Бэчер, слежка «пугала» Оппенгеймера.