Тереза не сводила глаз с отца; но она настолько ушла в свои мысли, что плохо расслышала начало его речи и совсем не расслышала окончания.
— Ты молчишь, Тереза? — проговорил Тадеу, ласково беря дочь за руки.
— Что мне ответить, папенька? — пролепетала та.
— Даешь ты согласие? Готова подарить мне радость на те немногие дни, которые мне осталось прожить?
— Вы будете счастливы, отец, если я принесу себя в жертву?
— Не произноси слова «жертва», Тереза... Завтра об эту же пору ты увидишь, как все преобразится у тебя в душе. Твой кузен наделен всеми мыслимыми достоинствами; вдобавок к богатству, образованности, добродетельности он хорош собою, так что по всем статьям будет превосходным мужем.
— Он готов взять меня в жены, хоть я ему и отказала? — проговорила девушка с горькой иронией.
— Да ведь он влюблен, доченька!.. И достаточно уверен в себе, чтобы надеяться, что ты очень его полюбишь...
— Быть может, верней предположить, что всегда буду его ненавидеть?! Он уже и теперь мне противен, не думала я, что кто-то может быть мне настолько противен! Отец!.. — продолжала девушка плача, — убейте меня, но не принуждайте выйти замуж за кузена! Делайте со мной что хотите, я за него не пойду!..
Тадеу изменился в лице; он гневно вскричал:
— Пойдешь! Велю, и пойдешь!.. Велю! А нет, так навсегда тебя прокляну! Сгною в монастыре! Этот дом достанется твоему кузену! На ковры моих предков никогда не ступит нога какого-то проходимца! Раз у тебя такая подлая душа, ты мне не дочь, ты не моей крови и не вправе унаследовать наши безупречные фамилии. Впервые за всю историю рода их оскорбили — и кто, отец ничтожного мальчишки, в которого ты влюблена! Будь проклята! Ступай к себе в комнату, скоро тебя впихнут в такую каморку, где ты солнечного луча не увидишь!
Тереза встала, не уронив ни слезинки, и спокойно прошла к себе. Тадеу де Албукерке отправился к племяннику и объявил ему:
— Я не могу отдать за тебя мою дочь, ибо у меня нет больше дочери. Негодница, которую звал я этим именем, погибла для нас и для себя самой.
У Балтазара, который, по мнению дядюшки, обладал всеми мыслимыми совершенствами, был один лишь изъян: полнейшее отсутствие пылкости и отваги. Когда его попытка подставить матримониальную ловушку потерпела неудачу, кузен Терезы вернулся к себе в поместье, сказав старику, что сумеет лишить Симана Ботельо власти над сердцем Терезы. Он не одобрил намерения Тадеу засадить девушку в монастырь, сославшись на то, что общественное мнение тотчас сыщет самые оскорбительные тому объяснения. Племянник посоветовал дядюшке оставить девушку дома и подождать, покуда коррежидоров сын вернется из Коимбры.
Старик сдался на доводы Балтазара. Тереза подивилась внезапному успокоению отца и заподозрила неладное в подобной непоследовательности. Она написала Симану письмо. Девушка не скрыла ничего; не стала умалчивать и об угрозах Балтазара. В заключение же сообщила о своем подозрении, что замышляется какой-то новый план применить силу.
Когда студент дошел до той фразы письма, где речь шла о подозрениях Терезы, у него потемнело в глазах, и он не смог дочитать до конца. Его била дрожь, вены на лбу вздулись. Дело тут было не в смятении сердечном — кровь юноши забурлила от необузданности нрава. Тут же ринуться в Кастро-Дайре и заколоть кузена Терезы в его собственном доме — вот что первым делом нашептала ему ненависть, дошедшая до бешенства. В таком намерении он выбежал из дому, выбрал коня у наемщика и, вернувшись, принялся снаряжаться в дорогу. Сборы заняли немного времени, он поминутно выглядывал, не ведут ли коня, и был как в лихорадке. Ему пришлось ждать полчаса; тем временем его ангел-хранитель, облаченный в те ризы, в коих являлся он воображению Терезы, вызвал у него в душе тоску по тому времени, совсем еще недавнему, когда он помышлял о счастии, которое сулила ему любовь на стезе труда и чести. Он поглядел на свои книги с такой нежностью, словно в каждой из них была страничка истории его сердца. При чтении любой строчки мысленному его взору являлась Тереза, укрепляя дух юноши, помогая ему совладать со скукою прилежных занятий и с порывами собственной беспокойной натуры, с ее жаждой новизны и необычности. «Что же, всему конец? — думал Симан, закрыв лицо ладонями и опершись локтями на свой письменный стол. — А ведь только что я был так счастлив!.. Счастлив, — повторил юноша, порывисто вскочив, — какое тут счастье, когда меня бесчестит угроза, а угрожавший не наказан!.. Но я потеряю Терезу! Мне никогда больше не видать ее... После убийства мне придется бежать, мой отец станет мне злейшим врагом, и сама Тереза придет в ужас от моей мести... Она-то слышала только угрозу; но если бы негодяй попытался унизить меня в глазах Терезы подлыми оскорблениями, она, может статься, не стала бы их пересказывать...»
Симан Ботельо дважды перечитал письмо, и при третьем чтении бравады ревнивого фидалго показались ему не столь уж оскорбительными. Последние строки письма не давали никакого повода подозревать, что Коутиньо унизил его в глазах Терезы, а именно это подозрение и мучило больше всего гордость Симана; нет, в последних строках письма были только нежные слова, просьбы скрасить любовью минувшие и грядущие испытания, упования на блаженное будущее, новые клятвы и фразы, свидетельствующие, что Тереза искренне по нем тоскует.
Когда наемный стремянный постучал в дверь, Симан Ботельо уже не собирался убивать владельца Кастро-Дайре; он решил отправиться в Визеу, въехать в город, когда стемнеет, укрыться в надежном месте, а потом повидаться с Терезой. Но у него не было надежного пристанища. На любом постоялом дворе его бы сразу же узнали. Симан спросил стремянного, не знает ли тот в Визеу какой-нибудь дом, где он, Симан, мог бы укрыться на ночь-на две, не опасаясь, что об этом станет известно в городе. Стремянный отвечал, что в четверти мили от Визеу живет один его двоюродный брат, кузнец; а в Визеу знает он только хозяев постоялых дворов. Симану подумалось, что родич стремянного может ему пригодиться, и он подарил молодцу меховую куртку и пояс алого шелка, посулив кое-что поценнее, если тот пособит ему в одном любовном дельце.
На следующий день Симан Ботельо добрался до кузнецова дома. Стремянный рассказал родичу, о чем договорился со студентом.
Симан Ботельо укрылся в надежном прибежище, а стремянный не мешкая полетел в Визеу с письмом, которое должен был передать одной нищенке, жившей где-то в глухом закоулке. Нищенка дотошно выспросила все приметы особы, посылавшей письмо, и вышла из своей лачужки, попросив стремянного подождать. Вскоре она вернулась с ответом, и стремянный галопом умчался.
Ответ был истинным криком радости. Отвечая Симану, Тереза не подумала о том, что в тот вечер собирались праздновать день ее рождения и должна была съехаться вся родня. Девушка писала Симану, что ровно в одиннадцать выйдет в сад и отворит ему дверь.
На такое счастье студент и не надеялся. Он просил Терезу лишь подойти к окошку, чтобы побеседовать с нею с улицы, и опасался, что и эта радость, представлявшаяся ему величайшею, недостижима. Пожать ей руку, ощутить ее дыхание, обнять ее, быть может, а то и дерзновенно сорвать поцелуй — вот какие упования, далеко превосходившие его смиренные и добропорядочные надежды, приводили юношу в восторг. Восторг и страх — чувства, родственные в сердцах у тех, кто дебютирует на подмостках человеческой комедии.
Собираясь в путь, Симан трепетал и сам же недоуменно корил себя за робость, не ведая, что подобные порывы таинственного волнения, охватывающие сердце в любом возрасте, — иной раз, и весьма зрелом, — и случающиеся со всеми людьми хотя бы единожды, составляют всю прелесть жизни, возвышая душу более, чем любые другие мгновения.
В условленный час Симан стоял, прислонясь к садовой калитке, а стремянный ждал на условленном расстоянии, держа лошадь в поводу. Звуки музыки, доносившиеся из отдаленных покоев, вызывали у юноши тревогу, так как празднество в доме у Тадеу де Албукерке его удивляло. За долгих три года он ни разу не слыхивал, чтобы из-за этих стен звучала музыка. Знай Симан, какого числа празднуется день рождения Терезы, он бы меньше дивился веселью, оживлявшему эти покои, неизменно запертые, словно в дни траура. Воображение влюбленного студента заполонили причудливые видения, хоровод летучих призраков, то черных, то прозрачных. Разум не властен поставить преграду прекрасным и чистым иллюзиям, когда их порождает любовь. Симан Ботельо, прижимая ухо к замочной скважине, слышал только звуки флейт да биение собственного встревоженного сердца.
