Отец наместник Филарет, к удивлению Ивана, не только не прогнал его прочь, а достаточно долго проговорил с ним, несмотря на свою занятость, и дал много дельных советов для жизни в монастыре, как бытовой, так и духовной. Лишь в конце, посуровев и смерив Ивана своим тяжелым, буравящим взглядом, спросил:
– Не от тюрьмы ли бежишь к нам или от знакомых своих старых?
– Нет, отче! – искренне и твердо ответил Иван.
– Смотри, тут тебе иногда в стократ хуже тюрьмы будет. Я прослежу! – погрозил он пальцем и, благословив, отослал продолжать работу.
Темные волосы, черные с обильной проседью борода и усы, морщинистое лицо, веки, чуть припухшие от постоянного недосыпания, белки больших небесно-голубых глаз с красными, как будто трещинки, прожилками – так сейчас выглядел схимонах Кифа. Ни во внешнем облике, ни во внутреннем его состоянии не было больше ничего общего с тем человеком, который четырнадцать лет назад пришел в обитель. Настолько жизнь в монастыре изменила и перестроила все его существо.
Иногда, обычно около трех утра, его будто кто-то будил, и тогда, даже если лег час или два назад, Кифа вставал и начинал молиться.
Он давно уже понял, что судьба, беспощадно бившая и мотавшая его всю его икчемную жизнь, пощадила Ивана лишь потому, что Иван должен был превратиться в Кифу, а Господу были угодны его молитвы, и именно они дают ему шанс на спасение.
Молясь, он всегда начинал поминать про себя того убитого им чеченца, тех, кого ранил, у кого украл, всех тех, кому причинил вред и принес зло. Затем он молился за свою бывшую жену и сына, почему-то Кифа был уверен, что где-то далеко живет его сын, не видевший его ни разу, но от этого не перестающий быть его сыном – его плотью и кровью.
После принимался он молить Бога за Святую церковь, Патриарха и весь священный чин, за руководство страны, за братию и всех, кто населял монастырь, а также всех людей, живущих в России, затем он молился за всех православных христиан и далее – за всех людей, нуждавшихся в помощи.
Часто, когда он молился, перед глазами возникали образы плачущих детей и горящей иконы. Тогда Кифа, страдая, чувствуя их боль и страх, ощущая, что где-то в огромном мире в эти минуты свершается злодеяние, обращенное против слабых, удесятерял свои усилия и продолжал молиться усерднее, наполняя молитву всей своей любовью, всей своей горячей верой и состраданием, искренней заботой и желанием помочь.
Исполненный благоговейного страха, он просил Господа обратить внимание на страждущих и волей своей, вмешавшись в дела земные, облегчить их судьбу. Так он продолжал усердно молить Творца до тех пор, пока на душе не становилось спокойно и слезы умиления не начинали течь по щекам. Тогда сердце его наполнялось благостной спокойной и светлой радостью, он понимал, что Господь услышал его, и с этими детьми теперь все будет в порядке. Он продолжал молиться и вновь видел страждущих, гонимых, невинно убиенных, и вновь с большим усердием становился на колени. И вновь все эти лица, искаженные болью и страданием, проплывали перед его внутренним взором уже умиротворенные, утешенные, находясь в безопасности, – больше ничего им не угрожало.
Те же, кто погиб, немедленно возносились наверх, за пределы различаемого взором Кифы. А он, молясь и вновь слыша отклик в сердце, в душе своей, заново наполнялся радостью и любовью.
Часто Кифа, страшась, что он впал в прелесть, обращался к своему духовнику Алипе, но тот раз за разом наставлял свое духовное чадо продолжать свое молитвенное правило, стараться не отступать от него. Он говорил, что ему, через его внутренний взор указывают именно на тех, кто больше всего сейчас нуждается в молитвенной помощи, и именно в этом задача Кифы – не пропустить ни одного, за всех помолиться. Что это не только дар, но и громадная ответственность.
Точно и мягко Алипа, подбирал нужные слова, верные примеры и выдержки из святого писания, как раньше Иван подбирал нужные отмычки к замку. Наставляя, Алипа укреплял его терпение и волю.
Духовник научил как не поддаться гордыне и не впасть в настоящую прелесть, как идти осторожно и твердо по духовному пути, избегая бесовских ловушек, с изобилием встречавшихся в жизни каждого монаха.
Маленькая узкая комната больше похожа на заставленный коридор. Множество икон на стенах украшали восточный угол кельи. Ровно горит огонек лампады перед образом Казанской Божьей Матери. Вдоль одной стены, почти во всю ее длину, поместился старый книжный шкаф, напротив него, вдоль другой – небольшой стол и топчан – лежанка монаха. Шкаф и топчан разделяло метра полтора свободного пространства. Две других противоположных стены почти полностью занимали окно и дверной проем. Дверь открывалась не до конца – мешал шкаф, поэтому полному человеку было бы затруднительно попасть в келью. Личных вещей немного, все они на своих местах, в комнате чисто и опрятно.
Пять утра. Кифа на коленях перед образами. Глаза прикрыты, губы шепчут молитву.
Через час он встанет и пойдет в храм. Идти недалеко – около пяти минут по прямой, через всю территорию монастыря, на окраине которого находилось небольшое здание, где он жил.
Затем будет служба, трапеза, послушание – сейчас у него одно дело – заготовка дров. Он и еще два монаха будут заниматься подготовкой монастыря к зиме. Дров нужно много, монастырь разросся за последние десять лет, угля уже не хватает. Братия увеличилась, а зимы здесь холодные.Газ к монастырю все никак не подведут, а может быть, не подведут никогда. Слишком дорогое удовольствие.
Работа была тяжелой, но он справлялся, никогда не роптал, даже внутренне. Радовался тому, что помогает монастырю и всей братии, радовался напряженному, тяжелому труду, принимая его как унижение гордыни, так учили его старшие братья, так учил его духовник.
Затем Кифа разделит обеденную трапезу с братией и вновь будет работать в лесу. Вечером – служба, скромный ужин и вновь молитва до самого сна или вместо него.
Так или почти так проходил каждый день его пребывания в монастыре. Кифа нес свой крест, свою службу и искренне был счастлив, особенно в те моменты, когда слышал, чувствовал отклик в сердце на свои молитвы.
Он не просто верил, а чувствовал, что Всевышний слышит его скромные мольбы, поскольку не раз с ним и с ближними происходили необычные вещи, настоящие чудеса, как сказали бы об этом миряне. Божья воля – говорили монахи.
Однажды духовник Кифы иеромонах Алипа, выходя из храма после службы, почувствовал резкую боль за грудиной, отчего-то стало трудно дышать, вдруг потемнело в глазах. Не успев сойти с белых, истертых ногами многих и многих прихожан, каменных ступеней храма, он упал. Подбежавшие монахи тут же отнесли его в трапезную – ближайшее к храму здание – и там, испуганные, положили его прямо на стол. Сердце Алипы остановилось. Трудно описать охватившие братию ужас и печаль. Алипа пользовался всеобщей любовью и уважением.
Кифу, стоящего рядом со столом, обуяло настоящее отчаяние, он очень страшился потерять друга и столь опытного духовного наставника. Монахи плакали. Даже отец-настоятель, отвернувшись, сдавленно рыдал, закрыв лицо руками. Вдруг в трапезную вбежал запыхавшийся старец Никодим, который три года назад дал обет безмолвия и ушел в дальний скит. В монастыре он появлялся только по большим праздникам и для исповеди. Жил в небольшой избе в лесу, в семи километрах севернее обители. .
Появление старца было столь неожиданным, что некоторые даже ахнули. По внешнему виду старца было понятно, что весь путь от своей ветхой избушки до монастыря он пробежал. Борода была всклокочена, он тяжело дышал, крупные капли пота выступили на лбу и шее. Глаза горели той ярой силой, которой наполняется человек в минуты смертельной опасности или тяжелых испытаний. Он быстро и энергично продвигался к столу сквозь толпу монахов, расталкивая и с силой отпихивая всех, кто оказывался у него на пути. Затем он вцепился костлявыми, но еще крепкими руками в плечо Кифы и рывком развернул его к себе. Кифу трясло, он все еще сдавлено рыдал, издавая какие-то звуки, больше похожие то ли на волчий вой, то ли на лай собаки.
