Нужно обидеться для вида, съязвить, с трудом подавляю приступ грусти. Я почему-то и не ревную к той, которая не побоялась рискнуть. Ее нет, а судя по тону Соболя, любви между ними не было.

— Очаровываться? Слишком большое у вас самомнение, Герман Александрович, — шире улыбаюсь, глубже прячу свою тоску от сказанных им слов. Моему желудку уже надоели разговоры, он громко урчит.

— Сейчас оденусь, пойдем позавтракаем, — поднимается, мне хватает сил удерживать улыбку.

***

—Кто тебя воспитывал, когда умер отец? — знать о Германе хочется все, хоть и понимаю, что это чревато потом сердечной недостаточностью от тоски.

— Дядя, — лаконично отвечает, бросая на меня испытывающий взгляд поверх бокала.

— Брат отца или матери?

— Просто дядя. Он мне не родственник, но ему доверили опеку над несовершеннолетним, — судя по ироничной улыбке, опека там достигнута при помощи шантажа, угрозы и давления.

Вряд ли «дядя» обивал пороги всех комиссий, чтобы добиться воссоединения с «племянником».

— Уверена, он вкладывал в тебя мысль отомстить.

— Ничего подобного.

— Тогда почему... — вопрос до конца не озвучиваю.

Не потому, что как-то неловко или непросто, не могу. Я по-прежнему абстрагированно отношусь к тому, что Герман с легкостью переступает границы закона, без совести совершает такие поступки, от которых волосы шевелятся даже в самом интимном месте.

— Наверное, это в крови. Генетически, — ехидно улыбается, впитывая в себя мою реакцию.

Он энергетический вампир, ему нравится питаться эмоциями людей, будь они положительными или отрицательными. То я и думаю, почему возле него вечно чувствую себя выжатой, как лимон. И в разговорах, и в постели.

— Тебе нравится то, чем ты занимаешься?

— Мне нравится чувствовать себя свободным.

— Разве свобода в том, чтобы...

— Чтобы убивать? — посмеивается над моим замешательством, а я никак не могу переварить, что он так легко говорит об ужасных вещах.

Разум сразу же строгим голосом напоминает, насколько мы с ним разные, нет точек соприкосновений, глупое сердце обиженно сопит, тяжко вздыхает.

— Ты не боишься, что тебя посадят?

— В тебе проснулся юрист? — крутит бокал за ножку, ощущение, что он иронизирует над моими вопросами. — Нет, не боюсь. Ты же будешь мне передачки носить и ждать раз в год свиданки?

От его юмора мне становится плохо, еда застревает в горле. Поспешно беру бокал с вином, делаю глоток.

— Шутишь?

— Конечно.

— Отсюда ты летишь со мной в Майами?

— Нет. Ты летишь к себе, я лечу к себе.

Горжусь собой. Я сумела сохранить улыбку, торжественно поднять бокал, произнести «за скорую свободу». Он поддерживает мой тост, чокается и прищуренно за мной наблюдает.

Не верит. Не верит ни моей улыбке, ни моим словам, но молчит, не произносит напрасных обещаний. Его изюминка в том, он не вешает лапшу на уши. С первой встречи четко озвучивает свои пожелания, приказы.

Сумею забыть эту неделю. Ради себя.

Влюбиться за неделю? Не верила в такое, но оказалось, что на практике вполне возможно. Влюбиться и знать, что ничего не получится — бывает, практикуем это в жизни. Влюбиться и не показывать вида, что изнываешь от тоски, уже рыдаешь горькими слезами от предстоящей разлуки? Именно этим я и занималась последние три дня.

Я улыбаюсь. Шире, жизнерадостнее, делаю вид, что безумно счастлива окончанию этого странного отпуска, который перевернул мою жизнь с ног на голову. Я сумею его обмануть и обмануть себя на время. Что будет потом со мной, его не касается.

— Твой билет, — я ненавижу этот билет всей душой. Хочу разодрать в клочья его билет со своим и навсегда остаться в чудесной Мексике. — Отпуск прошел замечательно, — сложно улыбаться, когда сердце разрывается на части.

Герман на мгновение поднимает на меня глаза, оторвавшись от своего телефона. Я хочу быть его телефоном, чтобы его пальцы не спеша прикасались ко мне, а задумчивый взгляд скользил по мне.

— Надеюсь, удовлетворил свое «хочу», больше не будешь врываться в мою жизнь, — нужно как можно больше иронии и язвительности, не показывать, насколько сложно дается это чертово расставание.

А еще лучше, просто замолчать и делать вид, что ждешь не дождешься, когда объявят посадку. К моему счастью, первая вылетаю я. Не мне смотреть вслед, не мне придется стоять в зале ожидания и провожать глазами самолет.

Хочется спросить: «Ты будешь по мне скучать?» Хочется заглянуть в его глаза и увидеть сожаление о том, что наши жизни никогда не пересекутся в одной плоскости. Хочется услышать: «Ты лучшее, что случилось в моей жизни». Но ничего этого нет, он усмехается и молчит.

Кусаю изнутри щеку, пытаюсь на него не пялиться, а не получается. Смотрю до рези в глазах, стараюсь по максимуму запомнить его таким красивым, отдохнувшим, загорелым. Мои губы, руки будут помнить гладкость и вкус его кожи. Тело будет помнить его тело. Я научусь дышать без его дыхания. Люди ведь живут на искусственном аппарате?

— Влюбленность пройдет, — он произносит это тихо, я не сразу понимаю, что он говорит.

Моргаю, осмысливаю его слова, втягиваю в себя воздух сквозь зубы. Он читает меня, как книгу? Умеет понимать чужие мысли?

— О какой влюбленности ты говоришь? — насмешливо приподнимаю бровь, силясь сохранить презрительное выражение лица. — Тебя любить, значит заранее обречь себя на смерть. Оно мне надо?

— Не надо, — потирает пальцем свои губы, все так же не смотрит на меня, всем своим видом показывая, как ему скучно сейчас находиться в аэропорту. Злюсь на его спокойствие, злюсь на свои ненужные чувства.

Любовь? Усмехаюсь. Когда-то иронизировала над Дианой, потом молча завидовала ее счастью. Я тоже хотела любить так, чтобы весь мир сошелся на одном человеке и ничего больше не нужно было. Хотела, чтобы меня любили так сильно, что за любой косой взгляд убить готовы были. Видимо, Вселенная как-то не так поняла мои желания.

— Если Ясин опять появится на горизонте, можно будет сообщить о том, что акций у меня нет? — смотрю на Германа, он не реагирует.

Кажется, вообще не слушает меня.

— Наверное, стоит подумать над его предложением, — глухо бормочу себе под нос.

— Будешь полной дурой, если согласишься. Тимур не тот человек, который тебе нужен, — устремляет на меня тяжелый взгляд цвета стали, такой же резкий и острый, как нож. Брови немного сведены, уголки губ опущены.

— Ты тоже не тот, кто мне нужен... и Волхов тоже, — об Олеге вспоминаю в последнюю минуту. — Найду себе американца, рожу четверых деток и забуду всех вас к чертовой матери. Особенно тебя! — эмоции берут надо мной вверх.

Эмоции выходят из-под контроля. Эмоции заставляют меня обнажиться перед ним.

Тяжело дышу, стискиваю кулаки, пытаюсь выровнять дыхание. Герман опускает взгляд куда-то мне на грудь, потом вновь возвращается к глазам. Как бы мне хотелось узнать, о чем думает. Может быть, сдерживает себя в ответном признании? Мысленно хохочу во весь голос. Наивная дура.

Он смотрит так, словно размышляет, забыть эту смертную с душой или прихватить ее слабую душонку с собой, оставив корчиться в агонии боли без анестезии.

Его нельзя любить. Его невозможно любить. Он и не заслуживает любви. Ни моей, ни другой. Он должен быть обречен на вечное одиночество за свои деяния, за свои недобрые мысли. Убийцы не заслуживают нормальных чувств. Не заслуживают....

Я могу бесконечно себе это твердить, уговаривать себя переболеть им, как ветрянкой, один раз и навсегда. Могу, но при этом прекрасно осознаю, что иммунитета не будет. При повторном заболевании я вновь пройду все круги ада, которые мне в скором будущем предстоит преодолеть.

Герман медленно приподнимает уголки губ, тянет их. Вижу ироничную улыбку. Серые глаза превращаются в расплавленное серебро, в капельки ртути, взгляд скользит по моему лицу. Замирает сначала на губах, опускается ниже. Взволнованно дышу, проклиная местную жару и свою реакцию на его взгляд. Тело наполняется томлением, между ног возникает жар, который мощным потоком с кровью несется сначала к сердцу, потом в голову.