Все стало другим. Все кажется незнакомым. Последние пару часов я бродила по центру и смотрела. Я шла в продуктовый, а потом отвлеклась, увидев скамейку, на которой мы ели мороженое. Я села и какое-то время смотрела на прохожих.

В этом городе все кажутся такими беззаботными. Люди просто идут по улице, как будто в их мире все правильно, как будто они не могут в любой момент упасть с тротуара и оказаться на небесах. Они просто переходят из одного момента в другой и знать не знают о матерях, которые бродят вокруг, потеряв своих дочерей.

Наверное, мне не стоило идти в бар, особенно в первый же вечер по возвращении. Не то чтобы у меня проблемы с алкоголем, та ужасная ночь была исключением. Но последнее, чего я хочу, так это чтобы твои родители узнали, что я зашла в бар раньше, чем зашла к ним.

Но я-то думала, что там все еще книжный, а в книжных обычно продают кофе. И я так расстроилась, что зашла внутрь, потому что это был долгий день, я ехала сюда на автобусе, а потом на такси. И рассчитывала на большее количество кофеина, чем то, что есть в диетической коле.

Может, в этом баре и кофе есть. Я пока не спрашивала.

Может, мне не стоит тебе говорить, но я обещаю, что к концу письма станет понятно, зачем я это делаю – я однажды поцеловала охранника в тюрьме.

Нас застукали, и его перевели в другое место, и я переживала, что из-за нашего поцелуя у него возникли неприятности. Но он разговаривал со мной как с человеком, а не с номером, и хотя он мне даже не нравился, я знаю, что нравилась ему, так что, когда он поцеловал меня, я ответила ему. Таким способом я поблагодарила его. И, думаю, он это понял, и его это устраивало. Прошло уже два года с тех пор, как ты касался меня, так что, когда он прижал меня к стене и обхватил за талию, я думала, что почувствую что-то большее.

И я грустила из-за того, что не почувствовала.

Я говорю тебе все это потому, что у него был вкус кофе, но кофе лучше, чем тот, что давали в тюрьме заключенным. Это был дорогой кофе за восемь долларов из «Старбакса», с карамелью, взбитыми сливками и вишней. Вот почему я целовала его. Не потому, что мне нравился поцелуй, или он сам, или его руки на моей талии, но потому, что я так соскучилась по дорогому душистому кофе.

И по тебе. Я скучаю по дорогому кофе и по тебе.

С любовью,

Кенна.

– Вам долить? – спросил бармен. Его руки покрывали татуировки, уходящие вверх под рукава рубашки. А рубашку он надел темно-бордовую, такой цвет не часто увидишь в тюрьме.

Я как-то не задумывалась там об этом, но тюрьма была такой бесцветной и мутной, и ты начинаешь забывать, как могут выглядеть осенние деревья.

– А у вас есть кофе? – спросила я.

– Конечно. Сливки и сахар?

– А карамель у вас есть? И взбитые сливки?

Он закинул полотенце на плечо.

– Ну да. Соевые, снятые, миндальные или цельные?

– Цельные.

Бармен рассмеялся.

– Я пошутил. Это же бар – у меня есть кувшин кофе, заваренный четыре часа назад, и вы можете выбрать – со сливками, с сахаром, оба или ничего.

Цвет его рубашки и то, как она шла к цвету его кожи, сразу утратили привлекательность. Придурок.

– Просто принесите хоть что-нибудь, – пробурчала я.

Бармен ушел, чтобы принести мне обычный тюремный кофе. Я видела, как он поднял кофейник и поднес к носу, чтобы понюхать. Поморщился и вылил все в раковину. Наполнил его водой, одновременно подливая кому-то пива, и стал варить новый кофе, одновременно рассчитываясь с кем-то, еще и улыбаясь – достаточно в меру, но не слишком.

Я никогда не видела, чтобы кто-то двигался так плавно и ловко, как будто у него семь рук и три мозга и все работали одновременно. Когда смотришь на то, как кто-то хорошо делает свое дело, тебя буквально завораживает.

А я не знаю, что я делаю хорошо. Не знаю, есть ли в этом мире хоть что-нибудь, что я могла бы делать так, словно это не требует усилий.

Есть вещи, которые я хотела бы делать хорошо. Я хотела быть хорошей матерью. Всем своим будущим детям, но особенно дочке, той, что я уже принесла в этот мир. Я бы хотела сад, чтобы сажать в нем всякое. То, что росло бы и не умирало. Я хотела бы научиться говорить с людьми так, чтобы не жалеть тут же о каждом сказанном слове. Хотела бы что-то чувствовать, когда парень обнимает меня за талию. Хотела бы жить хорошо. Хотела бы, чтобы это казалось легким и без усилий, но до сих пор мне удалось только сделать все в своей жизни настолько сложным, что в этом почти невозможно разобраться.

Закончив приготовление, бармен подошел ко мне. Пока он наливал кофе в кружку, я смотрела на него, наконец по-настоящему понимая, что же вижу. Он был красив в том смысле, что девушка, которая пытается вернуть себе опеку над своей дочерью, должна держаться от такого подальше. Его глаза явно кое-что повидали, а руки наверняка кое-кому да врезали.

Волосы у него были такими же текучими, как и движения. Длинные темные пряди, спадающие на глаза и двигающиеся в ту же сторону, что и он сам. Он не коснулся своих волос ни разу за все время, что я тут сидела. Он позволял им делать, что хотят, и только иногда слегка встряхивал головой – такое мимолетное движение, – и волосы ложились так, как он хотел. Такие густые ладные пряди, волосы-в-которые-хочется-запустить-руки.

Моя кружка уже наполнилась, но он поднял палец и сказал: «Секунду». Развернулся, открыл маленький холодильник, вынул пакет цельного молока и налил немного мне в кофе. Поставил пакет обратно, открыл другой холодильник – сюрприз, взбитые сливки. Протянул руку куда-то назад и достал оттуда вишенку, которую осторожно водрузил поверх моего напитка. Пододвинул кружку поближе ко мне и сделал руками пассы, словно колдуя.

– Карамели нет, – сказал он. – Это лучшее, что я могу, раз уж у нас тут не кофе-шоп.

Наверное, он думал, что просто готовит навороченный напиток для избалованной девицы, привыкшей каждый день пить кофе за восемь долларов. Он даже не представлял, как давно я не пила приличного кофе. Даже в те месяцы, что я провела на временном содержании, нам давали тюремный кофе для тюремных девиц с тюремным прошлым.

– Я могу расплакаться.

Я и расплакалась.

Как только он отошел в другой конец бара, я отпила свой кофе, закрыла глаза и заплакала, потому что жизнь может быть очень жестокой и несправедливой, и я уже много раз хотела покончить с ней, но вот такие моменты напоминают мне, что счастье не какая-то постоянная штука, которой мы все хотим добиться, а нечто мимолетное, которое появляется то здесь, то там, иногда крошечными дозами, и даже этого бывает вполне достаточно, чтобы продолжать.

Я знаю, что делать, когда плачет ребенок, но что делать с плачущей взрослой женщиной, не знал. Так что я старался держаться как можно дальше от нее, пока она пила свой кофе.

С тех пор как она вошла сюда час назад, я узнал про нее немного, но одну вещь я понял точно – она пришла не для того, чтобы с кем-то встретиться. Она пришла ради одиночества. За этот час к ней попытались подойти три человека, и она спровадила их, даже не поднимая на них взгляда.

Она молча допила кофе. Было только семь вечера, так что она вполне могла перейти к крепким напиткам. Но я почему-то надеялся, что она не станет. Я был заинтригован, почему она пришла в бар и заказала то, что мы редко тут подаем, а потом отказала мужчинам, даже не взглянув на них.

Мы с Романом работали тут вдвоем, пока не придут Мэри Энн и Рейзи. Бар понемногу наполнялся, и я не мог уделять ей столько внимания, сколько хотел бы, то есть все. И я старался отвлекаться настолько, чтобы ей не показалось, что я собираюсь занять ее территорию.

Едва она допила кофе, мне захотелось спросить, что ей принести, но я заставил ее просидеть над пустой чашкой добрых минут десять. А может, и все пятнадцать, до того как снова подошел к ней.

Занимаясь своими делами, я исподтишка посматривал на нее. Ее лицо казалось настоящим произведением искусства. Мне бы хотелось, чтобы ее портрет висел на стене где-нибудь в музее и я мог бы стоять и смотреть на него столько, сколько хочу. Но вместо этого я украдкой поглядывал в ее сторону, восхищаясь тем, насколько те же самые черты, что составляют все лица в мире, на этом лице выглядят гораздо лучше.