– Ма, и что потом? – с восторгом спросила Алиса.
От нахмуренных выщипанных бровей на лбу появились тонкие складки, напоминавшие изломы на бумаге. Худое лицо мамы стало сосредоточенным. Казалось, она смотрела очень внимательно, но ничего не видела. Зрачки расширились, затопляя голубую радужку, а взгляд обратился в себя – в прошлое. Она перебирала воспоминания, бережно вытаскивая их на свет, будто те были старинными фотокарточками, которые могли рассыпаться от прикосновения. В такие моменты мы с Алисой особенно сильно понимали значимость прошлого. Мы мало в чем разбирались, но торжественность ощущалась даже в маминой позе: гордо выпрямленная осанка и приподнятый подбородок. Так она показывала нам, что жизнь ее не сломила.
Схватки начались ночью, когда мама возвращалась домой. Живот стал сжиматься, словно упругий мячик, а боль волнами проходила по телу, вонзая иглы в каждый миллиметр кожи. Копчик будто дробили молотком.
«Такую боль не может вытерпеть ни один человек. Никто, – подумал я тогда с восхищением. – Никто, кроме женщины».
За болью следовала тошнота. Мама упала на колени, растесав ладони асфальтом, но заставила себя подняться и пойти вперед. До дома оставалось несколько километров, и она решила дойти до единственной подруги, у которой как раз сейчас гостила Алиса. Как только мама вышла из парка, придерживая живот, деревья поредели, и перед ней появились одинаковые пятиэтажки. «Ты так жаждал жить, что полез из меня раньше времени», – сказала мама, поглаживая меня за ухом. Ее прикосновение я ощущал летним ветерком на коже. «Ничего я не хотел, иначе бы я это запомнил, – резонно заметил я. – Не отвлекайся, рассказывай дальше», – нетерпеливо поторопил ее я, ерзая на месте. Казалось, улицы, спрятанные вуалью из темноты, совсем опустели. Мама брела в одиночестве, придерживаясь рукой за серые стены. От очередной схватки ноги подогнулись, и она упала, инстинктивно выбросив руки вперед. Боль усиливалась. Она с трудом поднялась и зашагала, почти не разбирая дороги. Когда силы были на исходе, она остановилась перед первой попавшейся подъездной дверью. Пальцы потянулись к железной ручке, но, прежде чем дернуть дверь, мама навалилась на нее, а по ногам заструилась горячая влага. Как только в глазах начало темнеть, она ощутила руки, подхватившие ее под локти. Мокрые колготки прилипли к ногам, словно вторая кожа. Приглушенный голос вызывал скорую помощь. Мама оказалась в тепле квартиры. Крепкие руки усадили ее на стул, и, перед тем как провалиться в черную бездну, она наткнулась взглядом на репродукцию картины Караваджо. На пол, стекая по ладони, скатилась капля крови.
– Тогда я ничего не знала о картине, только название. Во время родов я пыталась детально вспомнить ее, чтобы облегчить боль, и это удерживало меня от обморока. Такая вот странная игра подсознания. Призвание апостола Матфея – как только я увидела ее, я поняла, что назову тебя в честь него.
Алиса слушала маму с восторгом – казалось, она сама проживала эту историю, погружаясь в липкий мрак холодной ночи. Внимательное выражение лица Алисы становилось восторженным: с чуть приоткрытым ртом она ловила каждое слово, будто редчайшую ценность. Алиса представляла себя сильной героиней, а я себя – крошечным кричащим младенцем в глубине темного парка.
История мамы состояла из множества черных пятен. Она никогда не рассказывала нам, от кого возвращалась ночью. Мы решили, что в ту ночь мама виделась с моим отцом. По нашим догадкам, он выгнал ее, и тогда начались преждевременные роды. Правду знала только мама, и она не собиралась делиться ею.
Призвание апостола Матфея – необычная картина. Из любопытства я много читал о ней, ища в себе сходства с Матфеем. Христос стоял не в центре, а в темном углу и указывал жестом на молодого парня. Я придерживался мнения, что Матфей – это парень, который пока что еще не поднял взгляд. Оставалось несколько секунд до того, как он узнает, что избран для важного дела. На полотне запечатлено мгновение, когда Матфей все еще находился в мире пороков, но уже был освобожден от грехов.
Сколько же мне отмерено до обретения главного предназначения в жизни? В минуты сомнений я, как и мама, вставал у старой репродукции, представляя, как она, раздираемая болью из-за меня, впервые увидела картину Караваджо.
Чем больше я вглядывался в картину, тем сильнее понимал, что мама ошиблась: между нами не могло быть ничего общего. Я – обычный парень, живущий обычной жизнью и мечтающий о совершенно обычных вещах.
В тот день, когда я выкурил свой первый косяк, я мечтал о том, чтобы отмотать время назад. Все было нормально до тех пор, пока не раздался крик Жеки. Мы бросились на звук. Жека лежала в песке, а ее запястье неестественно выгибалось. Кожа, натянутая поверх кости, казалось, вот-вот порвется. Кир придерживал голову Жеки у себя на коленях. По играющим под загорелой кожей желвакам я понял, как Кир был напряжен и испуган. Рядом с Жекой из песка торчал острый камень. Этот момент отпечатался в памяти настолько ярко, что я помнил его до каждой песчинки.
– Чего встали? – крикнул Кир. – Тащите велики сюда. Нам нужно в больницу! Быстро!
Алиса дернулась, и только тогда я осознал, что она стояла рядом, мертвой хваткой вцепившись в мой локоть. Когда она разжала пальцы, на коже остались красные вмятины.
– Нет… – слабо запротестовала Жека. Лицо опухло от слез, верхняя губа блестела, а шея покрылась пунцовыми пятнами. – Вдруг там поймут, что мы… курили… – Она говорила медленно, делая паузы после каждого слова. – Если мой папаша узнает, мне конец!
– Ладненько… Тогда оставим тебя тут? – Алиса наконец очнулась.
– Просто… просто мне нужно отлежаться…
– У тебя рука сломана, – возразил я. Мне хотелось перестать смотреть на сломанное запястье, но взгляд будто прикипел к натянутой на кость коже. – Нужно в больницу! Никто не узнает. Оставайтесь тут, а мы сходим за великами.
Жека прижимала сломанную руку к груди, как перебитое крыло. Заплаканные серые глаза потемнели, а на щеках застыли слезы. До этой секунды Жека казалась мне той, для которой нет ничего невозможного; сейчас же я видел в ней испуганную девочку. Все же эта девочка была гораздо сильнее многих, кого я знал.
Я развернулся и побежал к лужайке, где был брошен велосипед. Все еще чувствуя скованность в теле, я старался идти быстрее, но мышцы словно онемели. Когда мы с Алисой вернулись, Жека старалась улыбаться и шутить, не желая показаться слабой. Я бросил на землю подобранную одежду и помог зафиксировать руку ремнем. Мы наспех оделись. Жека села на багажник, просунув здоровую руку в лямку рюкзака, а Кир занял мой велосипед. На второй велосипед сел я, а Алиса разместилась на багажнике.
Я совершенно не помнил, как мы добрались до больницы, но дорога казалась мне бесконечно долгой. Тропинки петляли между деревьев, как лабиринты, пот стекал по спине, а жажда душила горло. В голове крутились разные «если», и каждое из них пугало меня до дрожи. Если кто-нибудь узнает, что мы курили? Если Жека не поправится? Если мама узнает, что мы ослушались ее? Если мама узнает, что я целовался с парнем? Если, если, если… Всякое «если», словно тлеющий уголек, выжигало дыры на коже.
Когда мы остановились у входа в больницу, голова раскалывалась от боли. Кир повел Жеку внутрь, поддерживая под локоть, а мы с Алисой затормозили на бетонном крыльце. Мне казалось, что две реальности (наша семья и другие люди) соприкоснулись и в мире произошел сбой. Могли ли мы быть виновны в том, что случилось с Жекой?
– Охренеть, вот тебе и приключение, – прошептала Алиса, растирая ладонями лицо. Обгоревшая кожа слегка покраснела.
– Да уж, – только и смог выдавить я, глядя себе под ноги. Я наклонился, чтобы завязать шнурок.
– Полчаса уже давно прошло, кстати.
– Какая разница? Опоздаем или нет, все равно будет скандал.
Мы вошли в больницу. Длинные коридоры, выползавшие из мрака на бледный свет флуоресцентных ламп, внушали тревогу. Больница со стойким запахом медикаментов так или иначе всегда ассоциировалась у меня со смертью. Мне казалось, будто та бродит по коридору холодным сквозняком, выбирая, кому суждено покинуть это место, а кому – нет. У светлой стены в ряд стояло несколько стульев. На одном из них, под плакатом с инструкцией по оказанию первой помощи, сидел Кир и разговаривал по телефону. Пальцами свободной руки он сжимал переносицу, низко склонив голову. Кир напоминал призрака, затерявшегося среди одинаковых больничных стен. Мне вдруг захотелось успокоить его и вывести из длинных лабиринтов смерти, но я только привалился спиной к стене, чувствуя усталость. Воспоминания о больнице навевали тоску. Я до сих пор помнил, как милый врач с широкими усами накладывал мне шов на коленку. Казалось, игла застряла где-то под кожей и все еще беспокоила мою память.
