Я родился 14 февраля 1855 года и был назван Джеймсом Томасом в честь двух братьев моего отца: мой отец служил во флоте, лейтенантом, командовал сторожевым катером или канонеркой, и мы, дети, виделись с ним лишь изредка.

Самое раннее мое воспоминание – это качание на ноге Джеймса, брата моего отца, капитана судна Ост-Индской компании, который нанес нам визит на юге Керри[9], когда мне было около двух лет. Я отчетливо помню, как повторял при этом наизусть какой-то стишок. Моя мать сидела по другую сторону камина и подсказывала. Тогда я заставил дядюшку качать и качать меня, а больше я ничего не хотел. Я помню, как мама сказала, что я умею читать, и дядюшка искренне удивился.

Следующее воспоминание, должно быть, было примерно в то же время: я сидел на полу и зло орал, когда вошел отец и спросил:

– Что случилось?

– Это всего лишь мастеру Джиму поорать вздумалось, – сердито ответила няня. – Он просто капризничает, сэр, смотрите, у него в глазах ни слезинки.

Год или около того спустя, должно быть, я с гордостью ходил взад и вперед по длинной комнате, в то время как моя мать положила руку мне на голову и назвала меня своей надеждой и опорой.

Еще позже я помню, как пришел ночью к ней в комнату, я что-то шептал ей, потом целовал, но щека у нее была холодная, и она не отвечала, и я разбудил весь дом своим криком: мама умерла. Я не чувствовал горя, но что-то мрачное и страшное было во внезапном прекращении обычных домашних дел.

Через пару дней я увидел, как выносят ее гроб, и когда бонна сказала нам с сестрой, что мы больше никогда не увидим нашу мать, я просто удивился – почему?

Моя мать умерла, когда мне было почти четыре года, и вскоре после этого мы переехали в Кингстаун близ Дублина. Мы с сестрой Энни, которая была старше меня на четыре года, вставали по ночам и крались на кухню за хлебом, джемом или сахаром. Однажды утром, на рассвете, я прокрался в комнату бонны и увидел рядом с ней в постели человека с рыжими усами. Я притянул к себе сестру, и она тоже увидела его. Мы на цыпочках удалились, не разбудив их. Единственным моим чувством было удивление, но на следующий день медсестра отказала мне в сахаре на хлебе с маслом, и я сказал:

– Я расскажу!

Не знаю почему так сказал. Я тогда не имел ни малейшего представления о современной журналистике.

– Что расскажешь? – спросила она.

– Прошлой ночью в твоей постели был мужчина, – ответил я.

– Тише, тише! – пробормотала она и дала мне сахар.

После этого я обнаружил, что все, что мне нужно было сделать, это произнести «Я скажу!», чтобы получить то, чего хотел. Моя сестра даже пожелала однажды узнать, что я должен сказать, но я не сказал. Я отчетливо помню свое чувство превосходства над нею, потому что у нее не хватило ума эксплуатировать сахарный Клондайк.

Когда мне было от четырех до пяти лет, меня вместе с Энни отправили в пансион для девочек в Кингстауне[10], который содержала миссис Фрост. Меня поместили в один класс со старшими девочками из-за моих познаний в арифметике, и я старался изо всех сил, потому что хотел быть с ними, хотя у меня не было сознательной причины отдавать им предпочтение. Я помню, как ближайшая ко мне девочка поднимала меня и сажала на высокий стул, и как я торопливо складывал, делил, вычислял дроби… Как только заканчивал считать, я ронял карандаш на пол и сползал со стула якобы для того, чтобы поднять его, а на самом деле чтобы посмотреть на ноги девочек. Почему? Тогда я и понятия не имел.

В конце учебного года я уже садился и вставал со стула самостоятельно. И меня уже интересовали не только девичьи ножки, а гораздо большее.

Однажды я заметил красивую пару ножек под столом у окна. Солнце освещало их столь восхитительно, что они наполнили меня неописуемым наслаждением. Это были не такие уж полненькие ножки, какие я всегда любил. До того момента я думал, что самые красивые девичьи ножки – толстые. И вдруг я проникся прелестью стройных ножек, с такими тонкими лодыжками и сужающимися линиями. Я был очарован и в то же время немного напуган.

Я откинулся на спинку стула с одной мыслью в своей ещё детской головке: могу ли я приблизиться к этим прелестным ножкам и, возможно, коснуться их? Я знал, что могу пульнуть своим грифельным карандашом в нужный мне конец класса. На следующий день я так и сделал и незаметно пополз под столами, пока не оказался совсем близко к ножкам, от которых мое сердце трепетало почти в самом горле. Я протянул руку, чтобы дотронуться до них, и вдруг мне пришло в голову, что девочка просто испугается моего прикосновения и отдернет ноги, а меня обнаружат и… Я испугался.

Пришлось вернуться на место и обдумать ситуацию. Решение нашлось быстро. На следующий день я снова приполз к ногам девочки, осторожно подкатил карандаш к ее стопам и просунул руку между ее ног, как будто хотел достать его. Девочка взвизгнула, крепко зажала мою руку своими ножками и закричала:

– Что ты творишь?!

– Достаю карандаш, – смиренно ответил я. – Он сюда закатился.

– Вот он. – Девочка пнула карандаш ногой.

– Спасибо, – ответил я вне себя от радости, потому что одна ее ножка все еще касалась моей руки.

– Ты забавный малыш, – сказала девочка.

Но мне было все равно; я впервые вкусил райское блаженство, потому что запретный плод дарит нам настоящий рай!

Я не помню ее лица: оно показалось мне приятным, вот и всё, что я помню. Ни одна из девочек в классе не произвела на меня тогда никакого впечатления, но я до сих пор помню трепет восхищения и удовольствие, которое доставляли мне эти стройные ножки.

Я подробно описываю этот случай, потому что он стоит особняком в моей памяти и потому что он доказывает, что сексуальное чувство может проявляться даже в раннем детстве.

Однажды, примерно в 1890 году, Мередит, Уолтер Патер и Оскар Уайльд[11] обедали со мной на Парк-лейн[12] и обсуждали время пробуждения в человеке сексуальных чувств. И Патер, и Уайльд говорили об этом как о признаке половой зрелости; Патер думал, что это начинается примерно в 13 или 14 лет, а Уайльд, к моему удивлению, установил время отсчёта в 16 лет. Только Мередит склонялся к более раннему возрасту.

– Это проявляется спорадически[13], – сказал он, – иногда даже до полового созревания.

Я вспомнил, что Наполеон Бонапарт рассказывал кому-то, что ещё не достигнув пятилетнего возраста он влюбился подружку по имени Джакоминетта. Однако даже Мередит посмеялся над этими россказнями, поскольку настоящее сексуальное чувство не может проявиться так рано. Чтобы доказать это, я изложил свой опыт так, как описал его здесь, и заставил Мередита задуматься.

– Очень интересно, – наконец произнес он. – Но весьма странно…

– «В своих ненормальностях, – сказал как-то Гёте, – природа раскрывает свои тайны». Вот такая ненормальность, возможно, и достойна нашего внимания.

После того случая в течение почти шести лет ничего подобного я не испытывал. Только в одиннадцать годков половое возбуждение вернулось ко мне и с тех пор более никогда не покидало.

Через год у меня начались существенные неприятности: с директрисой миссис Фрост. Эта злюка решила, что я обязан знать грамматику так же хорошо, как знаю арифметику. Когда она обнаруживала, что я на такой подвиг не способен, дамочка драла меня за уши, причём впивалась своими длинными острыми ногтями в мое ухо до крови. Я не возражал. Напротив, я испытывал наслаждение – ее жестокость вызывала жалость ко мне старших девочек, которые тайком вытирали мои ушки своими надушенными носовыми платочками и говорили, что старуха Фрост – просто зверюга в обличье кошечки.

Однажды отец прислал за мной старшину, и мы отправились в гавань, где только-только пришвартовалось его судно. Мое правое ухо кровоточило после очередной взбучки от миссис Фрост. Как только отец увидел это, а затем разглядел старые шрамы, он в ярости ринулся в пансионат и по-морскому прямо высказал все, что думал о миссис Фрост и о ее методе воспитания детей.