"Как в Жениных стихах об огне, где огонь - тела танцующих саламандр... Как же там...
Опустимся к огню, любовь моя!
В ночи над домом ветер гнет деревья,
О в эту ночь тебе открою я
Разгадку зачарованности древней!
Багряным жаром угли налиты...
Нет, что-то еще до этого...
Как тысячи ушедших в ночь до нас
Склонимся мы в таинственном влеченье
Ловить в огне незримые для глаз
Пленительные огненные тени.
Багряным жаром угли налиты,
Шепнем слова людьми забытой мантры.
Забудь метафор "алые цветы":
В углях встают и пляшут саламандры.
Как близко он - летящий мир огня!
Но дух гнетет сознание разлуки:
Живого здесь не примет он меня,
Не причинив жестокой смертной муки.
Ложится прахом нежная зола,
В слезах смолы поленья умирают,
А саламандр сплетенные тела
В волшебном танце вьются и играют.
То же - к Елене Ронстон. Елена - факел, свет... Свет Жениных ночных стихов? А ведь не было ничего обидного для Елены в этих словах Некрасова... Была ненависть... Ненависть... к Жене. И что-то еще, я не знаю почему, но я должен был его вызвать, не мог я... просто так, я уже достаточно убийца, чтобы понимать, как преступно и гадко с этим шутить, нет, было что-то скрытое, что не оставляло мне другого выхода, кроме как, зная, что не попаду, встать к барьеру. Почему я должен был встать под его выстрел? Но может быть, прямо спросить Некрасова о том, что было между ним и Женей?.. А, легок на помине!"
Пальцы Сережиной руки непроизвольным движением впились в упругий белый мех.
- Руки вверх, сволочь!
Полушубок соскользнул на пол: Сережа с быстротой взвившейся пружины вскочил на ноги и, размахнувшись, швырнул оказавшимся в руке поленом в возникшего на пороге человека с поднятым маузером - прежде чем успел увидеть красную полоску поперек папахи, комиссарскую кожанку, выглядывающую из-под наброшенной на узкие плечи бурки, молодое лицо с горбинкой носа, искривленные ухмылкой губы - и еще двоих за спиной первого.
"... Наган!!"
Слишком маленькое, даже если успеть выбить стекло, окошко... Загороженная дверь... Десятая доля секунды потребовалась на то, чтобы осознать суть захлопнувшейся западни: военная реальность мстила за то, что была забыта...
- Живьем, штабной!!
" - Ваше Высокопревосходительство!..
- Как, Вы еще не уехали, Сережа?
- Я подумал, Николай Николаевич, может быть, я и второй пакет захвачу сразу - какой смысл возвращаться?"
Твою мать!!
Дверь, в которой появились красные, находилась между печкой и нарами, на которых был оставлен револьвер: Сережа метнулся к нарам, но был остановлен бросившимся ему наперерез рослым красноармейцем, который был тут же сброшен отчаянным Сережиным усилием и, с грохотом опрокинув скамейку, растянулся на полу... Наступив на красноармейца, Сережа потянулся уже со следующего шага схватить наган, но на его руках, заламывая их за спину, повисли подскочивший комиссар и второй красноармеец... Сережа вывернулся...
- Ax ты, падла!! - Вскочивший красноармеец бросился на Сережу. Двое других снова накинулись сзади: в следующее мгновение Сережа очутился на полу, но, не ощущая боли ударов, продолжал сопротивляться с отчаянным бешенством, пытаясь протащить на себе страшноватую "кучу малу" к лежащему на нарах нагану. Это почти удалось, но выскочивший из драки комиссар, примерившись, несколько раз ударил его по голове рукояткой маузера.
Москва, которую больше не суждено увидеть...
Какой встает она, когда между нею и тобой пролегли столетия военной преисподней?
Зимней многоликой сказкой твоего детства? Множеством и взаимопроникаемостью окружающих твои первые шаги миров?
Первый - замкнутый мир комнаты с темно-голубыми плитками печки, которая топится только тогда, когда не справляется калорифер... Разбросанные на медвежьей, с доброй мордой и стеклянными глазами шкуре она живая - причудливо выпиленные деревянные кусочки мозаики... Если сложить их правильно, получается картинка: вещий Олег разговаривает с волхвом. За Олегом - дружина в шлемах и кольчугах, с красными щитами. Волхв опирается на посох и показывает рукой на белого коня, на котором сидит Олег.
А в двух шагах от теплой замкнутости этого мира - вход в другой: в ослепительно искрящийся алмазный лес, в котором цветы выше деревьев...
Нагретый на калорифере большой медный пятак... Вывеска булочной за кустами утонувшего в снегу сквера, через который бежит рыжая собака... Ты смотришь на это, забравшись на стул к подоконнику высокого окна, проникнув через холодное сверканье алмазного леса...
Полутемные, с прилавком по твой подбородок лавки, таящие в себе странствия по стеклянным пейзажам тяжелых шаров и глянцевитым страницам книг...
Москва... "Город чудный, город древний..." - помеченная кляксой страница хрестоматии...
Или более поздние, но такие же дорогие и таящие в себе такое же постоянное ожидание чуда картины... Заснеженный снаружи манеж, пар от дыхания лошадей, бегающих по кругу под щелканье бича... Звонкий ледок, сковавший дорожки Александровского сада... Музыка на катке... Звон разрезающих лед коньков... Кресла на полозьях... Смех...
И кажущиеся тебе такими волшебными все встречающиеся на катке и в Александровском саду зимние девочки. Их звонкие голоса, их раскачивающиеся от быстрого лета полозьев локоны - из меховых капоров, их сияющие глаза и румяные щеки, меховые муфты, клетчатая шотландка или темное сукно подолов, в тяжелых складках которых мелькают шнурованные до колен ботинки... И ты радостно знаешь, что они - не человеческие существа, а живое и многоликое воплощение зимней сказки...
Москва... Всегдашнее ожидание чуда... Пасха... Весеннее солнце на золоте бесконечных куполов... Канун Пасхи... Камни еще так недавно появившейся из-под снега мостовой...
Тепло пахнущий пряностями и сдобой кулич - ты несешь его в руке поставленным в тарелку в белоснежном твердом узле накрахмаленного платка...
Весенне распахнутое голубое небо, старые разросшиеся ветлы на церковном дворе. Под ними длинный - через весь двор - стол, на котором, как снежные цветы, неожиданно раскрываются белые узлы платков и из них появляются большие и маленькие, разноцветно глазированные, обложенные яркими рисунками и цветной фольгой яиц куличи, холодные пирамидки пасхи...
