Астори приоткрывает рот, но ничего не говорит. Сипло дышит.

— Эссари убедила меня поступить ещё раз — на юридический факультет дома, в Кристоне. Я с горем пополам закончил его. Стал следователем. — Гермион сглатывает. — Я любил её больше всего на свете. Поверь мне, дорогая… больше жизни, семьи, друзей. Больше себя. Я хотел, чтобы мы поженились, я мечтал об этом, собирался сделать ей предложение… и внезапно отец объявил, что лишает меня наследства. Полностью. Всё отходит Вэю. Я оставался нищим… О Мастер, я ненавидел отца в тот момент. Он припомнил все мои грешки, все дерзости, которые я наговорил ему, все мерзкие поступки… проклятье. У меня не было ничего… и я не мог попросить Эссари выйти за меня, потому что в моём случае я мог предложить ей буквально только руку и сердце. Никакого будущего.

Астори поднимает на него беглый осторожный взгляд.

— И знаешь, что? Твоя мама… она сама сказала, что была бы счастлива выйти за меня. И попросила жениться на ней. — Он шмыгает носом, горько усмехается. — Я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Мы сыграли свадьбу, переехали подальше от моего отца — в Аркад, к морю, сняли там квартирку. Кое-как перебивались. Я работал в полиции, Эсси — в городской библиотеке… а потом родилась ты. Моё солнышко…

Он накрывает её ладонь своей ладонью, но Астори отдёргивает руку и прячет её под стол. Сидит ссутулившись. Кусает пересохшие губы.

— Мама очень любила тебя. И я… я тоже. И у нас… была семья. Маленькая, но семья. А потом всё пошло наперекосяк. — Гермион моргает, чувствуя, как щиплет глаза. — М-мы гуляли… я, твоя мама и ты в коляске… переходили через дорогу, и вдруг из-за поворота вылетел автомобиль. Твоя мама успела оттолкнуть тебя. Коляска отъехала к тротуару и перевернулась. А Эссари…

Молчание. Холодная белая пауза.

— Её не успели спасти.

Гермион сжимает кулаки в бессильной скорбной злости. На шее ходят желваки. Астори смотрит на него почти не дыша и чувствует, как пульсирует кровь в жилке на виске.

— Я никогда не прощу себе, что не успел тогда вовремя… со смертью твоей мамы для меня погасло всё. Жизнь… жизнь потеряла смысл. Мне казалось, что я остался совсем один, и даже ты — даже ты, родная, — не спасала. Я так сильно любил твою маму… я не хотел жить без неё. Снова начал пить. Не ходил на работу. За тобой присматривала наша полуглухая престарелая соседка, пайтис Туань.

Астори глядит на отца и не произносит ни звука.

— Я… я как-то оставил тебя с ней, ушёл… долго пил в баре… очень долго… и решил убить ту тварь. Его нашли… но он был из богатеньких. Адвокаты его отмазали. Я знал его адрес, он жил на другом конце города. И я пошёл. Ночью. У меня с собой было табельное.

Астори прищуривает левый глаз. Гермион стискивает зубы.

— Я пришёл. И просто… я… я стал расстреливать в упор его машину. Выбежали люди, пытались оттащить меня, я орал, палил куда ни попадя… не видел, кого задевал. Меня оглушили. Приволокли в участок. Я оклемался на следующий день, и… понял, что дело дрянь. Написал чистосердечное, попросил… попросил только увидеть тебя, дал адрес пайтис Туань… но ни её, ни тебя в её квартие не нашли. Пайтис Туань отыскали мёртвую на скамейке в парке… сердечный приступ… вероятно, она вышла с тобой… отнесла в приют? Зачем? Я не знаю… она всегда была немного не в себе… больше о тебе я никогда не слышал.

Гермион замолкает. Астори изучает свои колени, проводит языком по краям рта. Воздух в камере сгущается от глухой угрозы, таящейся в четырёх шагах, разделяющих отца и дочь. Недосказанности больше нет. Легче ли от этого?

Гермион не выдерживает первым и делает робкую попытку примирения, даже не зная точно, а была ли ссора. Он тянет к ней руку:

— Моя девочка…

— Замолчи.

Словно удар хлыста по обнажённой коже.

— Я, — она глотает воздух, — не, — тонкий свист, — твоя, — в глазах двоится, — девочка.

— Н-но… родная…

— Хватит! — Она ударяет ладонями по столу; взгляд бегает лихорадочно и горячо. Глаз дёргается. Её ощутимо колотит. — Ты оставил меня с полоумной бабкой и отправился напиваться? А потом… потом пошёл убивать людей? Вот так просто, да? Да как ты вообще смеешь говорить, что любил меня или маму?

— Милая… — растерянно говорит Гермион. Астори вскидывает голову; её глаза бешено сверкают.

— Молчать, я сказала! — рявкает она. — Ты!.. Ты даже не представляешь, что мне пришлось пережить — из-за тебя! У меня мог бы быть нормальный отец, свой дом, своя семья… а вместо этого у меня не было ничего — ничего! Ты не любил меня… ты никого не любил, кроме себя!

Она с грохотом поднимается, опрокидывая стул. Гермион медленно встаёт вслед за ней.

— Неправда, дорогая, нет, я очень любил Эссари и до сих пор люблю тебя…

— Ложь! Ложь! Если бы любил, ты был бы в тот вечер со мной! А я… — Она конвульсивно двигает горлом. — Я росла в приюте. Ты… ты понятия не имеешь, каково это — знать, что ты никто, что у тебя ничего нет, что ты должна выгрызать себе дорогу —

сама, без помощи!

Астори шатается. Гермион с измученной тревогой наблюдает за ней, не смея приблизиться.

— Но, доченька… — говорит он ошарашенно и наобум, — но ведь… ты прошла через всё это и… стала сильнее. И если бы твоя жизнь сложилась по-иному, ты… не была бы той, кто ты есть сейчас. Не оказалась бы… на этой вершине. И получается, что то… то, что сделал я, сделало тебя.

Астори криво улыбается.

— Ты?.. — Её брови изламываются так же, как брови Гермиона в минуту презрения и гнева. — Чёрта с два. Я сама себя сделала.

Она нажимает на браслет.

========== 5.6 ==========

— Здравствуйте, Ваше Величество.

С Тадеушем что-то очевидно не так — Астори замечает это с порога. Слишком нервно он здоровается с ней, слишком быстро и судорожно жмёт ей руку, слишком смазанно и неосторожно целует костяшки пальцев. Дольше обычного ёрзает в кресле. Суетливо оттягивает галстук. Астори встревожена его напряжённым лихорадочным состоянием, ей почти страшно. Что такого могло произойти? И… имеет ли она право спросить?

А если спросит, а Тадеуш не ответит?

Астори ценит те крохи доверия, которые сохранились в их непрочных двусмысленных отношениях. Тадеуш нужен ей. Если он оттолкнёт её… Астори не хочется думать, что будет тогда. Ей больно видеть зажатое страдание в его коротких, нарочито смеющихся взглядах и неловких жестах. Тадеуш роняет папку в третий раз за пятнадцать минут. Избегает смотреть ей в глаза.

Астори всё яснее понимает: случилось нечто ужасное.

И он нуждается в её помощи.

— Ваши выступления в провинциях пользовались успехом, не так ли?

— П-полагаю, да. — Тадеуш кивает, втягивает резко воздух. — По предварительным подсчётам, я обхожу Габотто примерно на треть г-голосов, а то и больше. Эт-то хороший знак.

— Определённо… да.

Астори прикусывает губу.

— А что насчёт… м-м-м… дипломатической делегации из Оспинии? Мы успеваем подготовиться по срокам?

— Несомненно. Я только вчера всё проверял.

Разговор явно не клеится. Пустота между ними обвисает тягучими паузами.

— Эм… хорошо… понятно…

Проклятье-проклятье-проклятье.

— От Уолриша ничего не слышно?

— Нет, всё ещё болен, и притом серьёзно, как сообщают его племянники.

Снова молчание. Тадеуш с упрямой настойчивостью изучает мыски своих ботинок. За неплотно занавешенными окнами мерцает летний вечер, безмятежный, тепловато-зыбкий, с прозрачно синеющими звёздами и трепетным молодым месяцем, прячущимся в рваной вате редких мохнатых туч. Густо пахнет персиками. Серебрится листва на склонённых к земле ивах.

Тадеуш молчит и молчит. И Астори становится всё страшнее. Она не помнит, чтобы он хоть когда-либо был таким угрюмым и взвинченным. Он же весь кипит изнутри.

К чёрту. Она обязана выяснить, что с ним.

— Давай прекратим это. — Астори сдёргивает очки и накрывает его ладонь, сжимает её легонько. Тадеуш испуганно поднимает взгляд. Неверяще моргает. Она нащупывает его пальцы, гладит их, страстно желая показать, что она вот тут, прямо здесь, рядом, что на неё можно положиться, что она поддержит… Астори боится потерять Тадеуша. Ей тяжело даже представить их двоих — раздельно. Она привыкла, оборачиваясь во время жарких дебатов, натыкаться на его зелёные ободряющие глаза, чувствовать его верное плечо и локоть, слышать звонкий голос и… ощущать неизменную терпеливую любовь.