– Простите, но нет. Меня родители ждать будут, брат, – который прав был в одном – я совсем сбрендила. Нет, ни тогда, когда подобрала с улицы несчастного изувеченного человека, а когда в этом человеке мужчину разглядела. – Да и приют у меня, кошки. На кого я их?

– Как знаете, – Слава, закатив глаза на недружелюбное рычание Герды, шелестит очередным конфетным фантиком, одним глотком приканчивает напиток, и, довольно хлопнув в ладоши, к родне обращается:

– Ну что? Выдвигаемся?

Конец это. Жирная точка, зафиналившая мою спасительную миссию: люди начинают суетиться, кошки насторожённо поглядывают за их возней с подоконника, Герда виляет хвостом, предвкушая внеочередную прогулку. А я плачу беззвучно. Где-то внутри себя, обливаюсь слезами, наблюдая за тем, как молчаливый сосед принимает из моих рук пакет, то ли специально, то ли невзначай задерживаясь на моих пальцах своими, как после в этот пакет вещи складывает. Шапка, оранжевый пуховик, узкие джинсы, ботинки не иначе как из самой Италии. Уйдёт сейчас и не вернётся больше…

– Можно, я Саше пару слов скажу? – оборачивается к ожидающему его семейству и с благодарностью кивает, когда без лишних вопросов они выходят в подъезд. Разве что Марина на мгновение тормозит, но, не заподозрив ничего криминального, тратит эту заминку на очередное:

– Спасибо.

Тихо в квартире. Настолько тихо, что биение наших взволнованных сердец должно быть соседям слышно… Переминаюсь с ноги на ногу, не зная, куда деть руки, обнимаю себя за плечи и не в силах ему в глаза взглянуть, пол рассматриваю. До того самого мгновения, пока не натыкаюсь затянутым слёзной пеленой взором на носки его ботинком. Натыкаюсь и голову вскидываю, задыхаясь от того, что вижу в его лице: смятение, боль, раскаяние. Морщинки в уголках чёрных глаз, глубокую складку, полоснувшую лоб, поджатые губы… Не так я себе наше прощание представляла.

Первой прихожу в себя, ловко уворачиваясь от потянувшейся к моему лицу ладони, и, шагнув в сторону, только одно слово цежу:

– Не надо.

А он ухмыляется горько, повесив голову,  а те самые пальцы, что намеривались меня коснуться, в кулак сжимая:

– Знаю.

Незнакомец

Я просто знаю, что как прежде уже не будет. Даже если память вернётся полностью, воскресив каждый прожитый день с точностью до секунды, назад дороги для меня нет. Меня нет. Вместо Глеба Ковалевского – заботливого сына, младшего брата и любящего мужа – растерянный двухметровый лоб, замерший на пороге собственной спальни. Она ведь моя?

– Здесь твои родители живут, – Марина неуклюже присаживается на край кровати и разглядывает меня так пристально, словно до сих пор не верит в реальность происходящего.

А я не верю в неё… Не узнаю просто ни разумом, ни притихшим за грудиной сердцем, которое, похоже, тоже страдает амнезией. Даже снимок, красующийся на прикроватной тумбе, ничего во мне не бередит: невеста в белом, жених улыбается, за спинами зелень ухоженного парка. Вроде бы мы, а если прислушаться к собственным ощущениям – незнакомцы.

Ставлю рамку обратно, без интереса рассматривая хорошо обставленные хоромы, и, спрятав руки в карманы всё тех же спортивок, что вручила мне Саша, на пятках раскачиваюсь – неуютно.

– Глеб, – а женщина словно мысли мои читает. Вскидывает на меня обеспокоенные голубые глаза, ведёт головой, сбрасывая с лица тяжёлый завитый спиралькой локон, и, взволнованно заломив пальцы, произносит сбивчиво:

– Мы решили, что здесь тебе будет комфортнее, но, если хочешь, с утра отправимся в город. У нас квартира своя. Обычно мы там и живём, но после того… – бледнеет, шумно сглатывая вставший в горле ком, и, облизав пересохшие губы, продолжает теперь куда спокойнее. – Но после того, что с тобой случилось, твои родители меня к себе забрали. Боялись, что рожу раньше времени, а тут хоть под присмотром.

Она живот гладит, а я молчу, не зная, что и ответить. С Сашей о чём угодно мог говорить, а с ней… Рядом с женой, которую две недели назад наверняка любил без памяти, теряюсь.

Да и есть ли разница, где чувствовать себя чужаком? Один чёрт туда, где знакомо всё, где шумный сосед снизу фанатеет от российского кинематографа, не пустит никто – ни семья моя, ни сама Саша, отвернувшаяся к стене, лишь бы не видеть, как я ухожу. В тишине, в которой никто из нас двоих не расслышал, как болезненно бухнуло сердце, напрасно надеясь заставить меня притормозить.

– Без разницы. Здесь так здесь. Тебе же наверняка свежий воздух полезен, – обхожу кровать, сажусь на другой край постели и, устроив локти на разведённых в стороны коленях, зубы сжимаю до скрежета, до того тошно. – Марин, может, расскажешь мне что-нибудь? Кто я, чем занимаюсь и вообще…

Хочу знать хоть что-то! Понять, чем дышал, был ли счастлив с ней рядом и, главное, сумел ли сделать счастливой её.  Совершенно чужую мне женщину, которую предал, пока она вынашивала под своим сердцем моего сына. Что я, вообще, за человек, если так легко забыл самых дорогих мне людей?

– Конечно. Только с чего начать? – не вижу её, но судя по голосу, она смущённо улыбается и забирается с ногами на мягкий матрац.

– Сначала.

С нашего с ней знакомства. По-моему, для отправной точки координаты что надо. Сижу, любуясь кремовым ворсом ковра под своими ногами, и слушаю пересказ собственной жизни.

– Мы с детства знакомы. Наверное, лет с пяти… Мои родители жили на этой же улице, через два дома, – голос тихий, сквозящий грустью. – Ты дёргал меня за косички и несколько раз расстреливал из рогатки. Мама говорила, что так ты проявляешь ко мне свой интерес, а я всё равно тебя тихо ненавидела. Лет до шестнадцати. Видишь? – женщина касается моего плеча, призывая обернуться, и, кивнув на небольшой шрам на коленке, беззаботно улыбается. – Твоих рук дело. Нам лет по десять было, когда ты с мальчишками подкараулил меня на озере. Озеро помнишь?

Я головой мотаю, а она всё так же, не переставая улыбаться детским воспоминаниям, спокойно продолжает:

– Так вот, я от тебя почти убежала, а тут камень. Споткнулась и вывихнула ногу.

Хороший из меня ухажёр получился, ничего не скажешь. Хмурюсь, теперь внимательно приглядевшись к рубцу, выделяющемуся на светлой коже, и с опозданием в восемнадцать лет, прошу искренне:

– Извини.

– Извинялся уже. Раз двести, пока тащил меня к дому. И потом, тебе тоже тогда досталось, отец у меня был суровый.

– Выпорол?

– Нет, что ты… Заставил картошку окучивать. Тебя и ещё трёх соседских мальчишек.

Отлично, лучше бы отлупил. Сглатываю ком в горле, игнорируя болезненную пульсацию в висках, и, развернувшись вполоборота, всматриваюсь в её уставшее лицо:

– Почему был? Твои родители…

– Погибли. Шесть лет назад. При пожаре, – поджимает губы и, опустив глаза на свои руки, поглаживающие живот, шепчет с горькой полуулыбкой:

– Так что дом показать тебе не смогу, только фундамент остался. Последние несколько лет ты предлагал отстроить его заново, но я не хочу. Мне городская жизнь больше нравится, а когда хочется тишины, мама Ира всегда с радостью принимает нас здесь. В этой комнате раньше была твоя детская. Напротив комната Славы. Она просторней, и твой брат не раз предлагал нам её уступить, но ты наотрез отказался. Смотри, – Марина пытается встать, что удаётся ей не сразу, ведь на восьмом месяце, как оказалось, женщины неповоротливы, и подойдя к встроенному шкафу, распахивает дверку, увешанную какими-то снимками. – Здесь ты ещё ребёнок. Это Вадим, твой лучший друг. Он завтра приедет, – тычет указательным пальцем на паренька с огромной копной светлых кудрей, а через мгновение этим же пальцем указывает на девчонку. – А это я. Единственный совместный снимок тех лет. Родители заставили, поэтому я такая красная – ты же меня за плечи обнял.

И сам подхожу ближе, сканируя лица, среди которых даже себя не сразу нахожу, а супруга, заметно осмелевшая и теперь уверенно прижавшаяся щекой к моей спине, выбивает дух из стеснённой её объятиями груди:

– Какой ты? Ты чуткий, Глеб. И о таком муже можно только мечтать, – говорит, а я каменею, не чувствуя ничего, кроме жгучего стыда. – Когда я потеряла семью, ты был рядом. Прижал к себе и с тех пор никогда не отпускал. И я не отпущу, помогу вспомнить, ладно?